Анна Караваева - Родина
Лузин улыбнулся Пластунову, улыбнулся всему миру синими, дрожащими губами. И парторг просиял ему навстречу, как самому родному человеку.
Когда Василий Лузин вылез из печи, а Никола Бочков сунулся было вперед, старый бригадир печников вдруг отодвинул его большой, сильной рукой и поклонился директору и парторгу:
— Теперь мой черед. Куда народ, туда и мы.
— Действуй, Пимен Семеныч, — ответил Пермяков.
Пимен Семенович твердой походкой направился к мартену.
Переждав, пока их предводитель, вылезший из печи, протер глаза и разгладил мокрую бородку, печники один за другим выстроились «в очередь».
Пятый час напряженной работы был на исходе, когда Ланских, последним вышедший из печи, сказал:
— Кончили!
После взаимных поздравлений Пермяков спросил парторга:
— Значит, посылаем телеграмму обкому о скоростном коллективном ремонте мартена № 1?
— Да, пошлем немедленно, с упоминанием всех имен!
Напоследок печь осмотрели оба сменщика.
— Опять здоров наш мартен что надо, — спокойно сказал Ланских. — Через полчасика заваливать можно, пойдет!
Нечпорук еще раз строго оглядел печь, обнадеживающе улыбнулся всем знакомым лицам и повторил:
— Пойдет!
В распахнутую форточку тянуло острой свежестью полдня начала апреля, слышался дробный и веселый стук капели. Старуха Лебедева все пыталась захлопнуть форточку, но кто-нибудь из гостей опять открывал ее, — в комнате было людно и жарко.
Лебедевский домик еще не видывал такого торжества: Глафира Николаевна решила «вспрыснуть» награждение электросварщиц бригады Сопи Челищевой. Вчера, субботним вечером, на торжественном собрании первый секретарь обкома, депутат Верховного Совета, вручал правительственные награды лесогорцам: двести восемьдесят человек особо отличившихся получили ордена и медали, а более четырех тысяч человек получили от наркомата значки отличника и денежные награды и грамоты от завода.
Соню Челищеву наградили орденом Трудового Красного Знамени, а Глафира Лебедева, ее «правая рука», была награждена орденом «Знак почета»; Анастасию Кузьмину, Ольгу Петровну и Юлю Шанину наградили медалями «За трудовую доблесть».
Кроме челищевской бригады, виновниц торжества, в доме Глафиры собралось еще около десятка гостей. Кое-кто запаздывал, что очень волновало Глафирину свекровь. Нехитрое угощение — капустные пироги да шанежки с картофелем в ожидании полного сбора гостей «отдыхали» на кухне, заботливо закутанные, словно спящие младенцы. Большой никелированный самовар «вазой», несколько раз долитый, фыркал и бурлил, а за стол все не садились. Старуха то и дело посматривала в окно, ожидая опоздавших. В нетерпении она даже глянула зачем-то на себя в настенное зеркальце и досадливо проворчала:
— Эко, было бы на кого глядеть-то!
Однако черный, траурный полушалок она сменила, торжества ради, на кашемировый платок с желтыми розами и аккуратно заколола его под сморщенным подбородком.
«Кабы не это тяжкое время, что бы я еще на стол поставила!» — думала она.
Но тут же с удовольствием все-таки признавалась себе, что и в нынешнем виде стол, право, хоть куда. Все ценное и заветное в лебедевском доме, что хранилось в сундуках и в старинной старухиной «горке», красовалось на этом праздничном столе. На белоснежной скатерти отличного полотна (еще со свадебного стола Глафиры) красовались чашки гарднеровские, голубые с золотом, похожие на распустившиеся тюльпаны. Наполненные до горлышка самодельным ягодным вином, возвышались посреди стола два больших фигурных графина, наследственные, чуть не столетней давности, но и до сих пор играющие узорными гранями бледнорозового хрусталя. Рюмки и стопочки, вазы и салатницы с мочеными яблоками, соленой капустой и брусникой — все это, хоть и сборное, нарядно сверкало под апрельским солнцем, переливаясь разноцветными огоньками. Но больше всего старуха Лебедева довольна была невесткой:
«И себя блюдет, и в дом несет, и — нако — орден получила, почета удостоилась! Из Москвы, от Сталина, ордена-то привезли, подумать надо!»
А Глафира с утра хлопотала по дому, быстрая, легкая, тихонько улыбаясь каким-то своим тайным мыслям.
Приготовив все к приходу гостей, она стала одеваться. С начала войны не открывала она сундука, зеленого, окованного «в клетку» железными полосками, вместительного хранилища, в котором она привезла в дом мужа свое девичье приданое. Поверх лежало платье из шелковой тафты, последний подарок мужа. В декабре сорокового года, поехав в командировку в Москву, он привез жене эту тафту, отливающую темной небесной лазурью. Когда Глафира надела новое платье, муж в восторге воскликнул: «Царица да и только!»
Некоторое время женщина сидела неподвижно перед сундуком, отдаваясь воспоминаниям. Платье лежало у нее на коленях и тихо светилось синим пламенем.
— Поторапливайся, однако, Глашенька, — осторожно сказала свекровь, заглянув в комнату.
— И верно, — раздумчиво отозвалась Глафира.
«Горе как было, так и есть, — сурово сдвинув брови, подумала она, встряхивая слежавшееся платье. — Да только полгода-то назад, кроме горя, ничего у меня не было, а теперь над нами птицы запели, а мы добрую славу заслужили!»
За окном весело и часто стучала капель, журча и сверкая на солнце, бежали ручьи. На соседской крыше стоял мальчонка лет десяти и, прилаживая к шесту скворечник, что-то насвистывал. И непонятно было, то ли товарищи снизу отвечали ему, то ли птицы в голубом небе насвистывали свои вешние песни.
«Весна…» — думала Глафира и, все чему-то улыбаясь, ловко водила утюгом по блистающей синим пламенем тафте.
Когда она сняла с доски разглаженное платье, оно запылало еще нежнее и чудеснее.
А когда Глафира надела его, Анастасия Кузьмина воскликнула:
— Глашенька, да какая ты нынче молодая!
— Уж ты скажешь, головушка! — посмеиваясь, воркотнула Глафира, расправляя пояс. — Дочка скоро взрослая, а ты вон что выдумала…
— Да молодая же, да чистая правда! — уверяла Анастасия, оглядывая Глафиру с головы до ног.
— Знаешь, тебе надо только немножко завиться… и будешь еще моложе! — восторженно убеждала Анастасия. — Вот здесь, на висках, пустить такие колечки… Хочешь, я завью тебя?
— Уж ты, Настя, выдумаешь! — опять усмехнулась Глафира.
Но щипцы все-таки разыскала, и Анастасия закрутила у нее на висках несколько легких колечек.
— Ну во-от, как будто от природы вьются! — сказала она, любуясь своей работой.
Глафира осторожно расхаживала по дому, шурша платьем и довершая последние мелкие и приятные хлопоты. Временами в глазах ее вспыхивали яркие огоньки, словно она ловила какие-то дразнящие, но еще не сложившиеся мысли.
Наконец все собрались, и гости расселись за столом. Пришли несколько старых добрых соседок, домашних хозяек, которые с добродушной завистью рассматривали ордена и медали на груди заводских женщин.
— Да, уж нас, заводских, сразу узнаешь! — произнесла Ольга Петровна и скосила глаза на сиреневую ленту своей медали.
Глафира согласно кивнула ей и будто невзначай задела рукой свой орден на золотистой ленте.
Когда гости уже выпили по стопочке и закусили, одна из соседок предложила спеть песню. Но Глафира поднялась из-за стола и сказала:
— Нет, девушки, погодим немножко песни петь… Хочется мне слово сказать…
Долгим, затаенно улыбающимся взглядом обвела она лица сидящих за праздничным столом, глянула на солнечный, шумливый апрельский день за окном и не спеша заговорила:
— Да, хочется мне слово сказать, на жизнь свою оглянуться, подруженьки! Ведь давно ли то было, когда я перед собой только смерть видела, только о ней помнила? «Эх, — думалось мне, — вот лишилась я мужа и сына, милых, бесценных моих… и ничего нам с дочкой да с бабушкой не надобно! Только бы дотянуть как-нибудь до последнего часа, и бог с ней, с жизнью постылой!» Все в душе моей в те дни до того заглохло, что и солнца-то я словно не видела. Бывало после дождя окно в садик открою, сирень стоит омытая, каждым листочком на солнышке блестит, а я думаю: «Все равно… пропала жизнь, ох, пропала жизнь!»
Глафира прижала руку к глазам, судорога на миг прошла по ее лицу.
— В это времечко и появись она… вот она самая, Челищева Соня!
Шурша платьем, Глафира сильными и ласковыми руками подняла с места сидевшую с ней рядом Соню и обняла ее за плечи.
— Сейчас она, глядите, тихонькая стоит, покраснела, что маков цвет, а тогда вошла ко мне — гроза вроде! Да как начала она возглашать громким голосом, а сама на меня этакими большими глазищами смотрит: «Разве вы не чувствуете, сколько крови и горя вокруг? Кто его разобьет? Мы с вами разобьем!» — и пошла, и пошла… Задела она меня тогда, — и вот в доме моем Настя появилась. Но сердце у меня только краешком оттаяло. А она, Соня, с меня все глаз не спускает. «Оставь ты меня, девушка! — говорю ей. — Охолодело во мне все, под горем непоправимым еле дышу!» А она, упрямая, отвечает: «Что вы, как я могу вас оставить, когда я на вас так надеюсь?» Я ей опять говорю: «Ох, да разве я надежная, отупела моя головушка!» А она меня уверяет: «Ах, что вы! Я по глазам вашим вижу — способный вы человек, силы в вас много, только вы ее не знаете!» Ну скажи пожалуйста, она больше меня самой обо мне же знает! Я уж посмеиваться начала: «Уж очень ты смела да востра, девушка! У меня силенка-то, может быть, махоньким угольком теплится!» А она свое твердит: из уголька большой огонь раздувают, на целый костер хватит! «Что вы думаете, говорит, мы все будем Родине помогать, а вы будете свой уголек слезами заливать?..» Так она меня и переспорила: вышла я на люди, вместе со всеми биться стала, и сила во мне появилась, и свет белый увидела!.. А еще я увидела, что не только в хороших людях сила моя, но и их сила также и во мне!
