Деревенская повесть - Константин Иванович Коничев
Кресткомовский обоз был уже далеко в пути к Устью-Кубинскому. Становилось холодно. Метель-позёмка курилась на снежных сугробах, переметала разъезженную, разбитую дорогу. Лошади останавливались и ржали, словно просили своих хозяев дать им до утра передышку в первой попутной деревне. Где-то в стороне справа, за пустошами, в кубинском пустоплёсье, недалеко от большой дороги выли волки. Но волки не страшны, когда едет целый обоз. У каждого возчика в передке розвальней имеется топоришко, а у самого Серёгичева спрятан за пазухой семизарядный надёжный револьвер.
Начались кубеноозерские деревни; проехали, мимо Морина и церкви Василия Великого, что на Едке-реке. Свернули вправо. Осталась одна небольшая, вся из крашеных домиков деревенька Акулово. Дальше — озеро и пожни вёрст на тридцать до Кубинского устья.
— Поедем ли сразу дальше или здесь заночуем? — спросил Николай Фёдорович земляков.
— Заночуем. Кони устали, сами застыли…
— Сворачивай в Акулово!..
Одна за другой гуськом нырнули подводы в постоялый двор. Все лошади вместе с возами разместились под крытый тёсом заснежённый навес. Хозяин постоялого двора, крепкий кулак, рад «гостям». За ночлег с людей, за «местовое» с лошадей, за чаишко да за овсишко предвидится с обоза доход не малый. Изба у него преогромная. В передней большой комнате на полатях, под полатями, на лавках, на печке и на полу, на соломенных постелях и просто так размещается человек сорок на ночь. А в соседней светлой комнате — горнице — зеркала, шкафы, кровать блестящая, образа от лавки до потолка; здесь живёт немноголюдная хозяйская семья. Пускает хозяин и сюда постояльцев, но только тех, кто побогаче, да проезжих служащих с «весом и положением». Хозяйская прислуга с фонарём в руке встречает ночлежников, показывает, куда поставить лошадей, куда пройти людям. Трёхведёрный самовар, — какие находились прежде только в монастырских гостиницах, — приветливо и напевно шумит, будто приглашает всех к столу со своим хлебом-солью, или с городским гостинцем.
Серёгичев и все полтора десятка возчиков с ним шумно ввалились в тёплую, просторную избу.
— Потише, — сказал им вышедший из горницы хозяин, — а так, вообще, добро пожаловать…
Он сосчитал всех вошедших и, предложив им размещаться, спросил:
— Ну, как, заозёрские водохлёбы, чай пить, конечно, будете?..
— Будем.
— Не хотите ли варенья малинового, собственной варки? Язык проглотите…
— Начётисто будет, не надо.
— Ну, тогда не желаете ли студени, из остатков со своей скотобойни. Хорошая студень, — не унимался тароватый владелец постоялого.
— Почём она?
— Двугривенный за фунт.
— Отвешай на нашу компанию фунтиков пятнадцать, — согласился Николай Фёдорович, — как, ребята, хватит?
— Хватит. А то заказывай сразу полпуда — съедим…
Все уселись вокруг длинного в переднем углу стола, достали завёрнутый в платки и мешочки харч. Отогрелись, оживились. После чаепития ходили проведать лошадей, подбавить корму, выпоить по ведёрку студёной воды…
Заполночь, когда многие безмятежно храпели, Николай Фёдорович один сидел за столом и, полузакрыв глаза, думал о том, какие ещё до весны будут доходы от двух мельниц комитета крестьянской взаимопомощи, и сколько на эти доходы можно будет купить и привезти из города новых машин.
— Эх, кабы тракторов парочку!..
Но тогда и о двух тракторах Серёгичеву можно было только мечтать…
За двойными промёрзлыми рамами было слышно, как проскрипели чьи-то гружёные тяжёлые сани.
— Поедем на один упряг, Рыжко выдюжит, — послышался хриплый голос.
— Нет, ночуем, — резко возразил другой.
— Нет, поедем, — настаивал охрипший.
— Я говорю — ночуем… Блажен, кто и скоты милует. Тпррру…
Постучали в окно хозяйской горницы.
Хозяин вывернул фитиль в лампе, ярче брызнул свет.
На печи в большой комнате, покашливая, завозилась работница. Как ни молчалива, а тут, пожалев сна, проворчала:
— Опять чорт каких-то заозёров принёс… Поспать не дадут. — И вышла во двор с фонарём.
Приехали попихинские — Михайла и Енька. Поторговав в городе сапогами, оба, отец и сын, крепко выпившие, возвращались домой. Старые знакомые и на добром счету у хозяина постоялого двора, они прошли к нему в чистую половину избы, не заметив Серёгичева.
— Как торговали сапогами? — спросил хозяин постоялого двора, выпив стакан водки, поднесённый Енькой.
— Да так, ни шатко, ни валко, — ворчливо ответил Михайла, поглаживая ватный жилет с бумажником, оттопырившим грудь, — Разве это торговля! Бывало прежде воза два-три сапогов-то привезёшь на ярмарку. А нынче только шесть десятков пар.
— И то хорошо, и то не мало.
— Правильно, не мало! — оживился Михайла на замечание хозяина. — А ты вот растолкуй этому обалдую, — показал он на сына Еньку. — Недоволен он отцом. Недоволен. Конечно, где уж мне угнаться за его тестем Афиногенычем. Не до жиру, быть бы живу. Посмотрю вот, как ты, моё чадо, заживёшь без меня…
— То есть как без тебя? — спросил хозяин.
— Да вот так. Думает мой Енюшка хозяйства размотать да из дому уехать.
— И уеду! Решено! И хозяйство распродам, — вскипел Енька.
— Куда думаешь перебираться, Евгений Михайлович? — вежливо осведомился хозяин.
— В город Петергоф! — заносчиво похвастал Енька.
— Есть там за что зацепиться?
— Зацепка что надо! Прянишников, мой тесть, купил там домик на Бабигонской улице. Кирпичный фундамент, железная крыша, девять окон, электричество, водопровод. Полная цивилизация за пять тысяч рублей!.. Да ещё сад — двадцать восемь яблоней и прочие деревья. Всё это добро тесть подписал у нотариуса как наследство моей жене… Перееду, нечего мне с бабой в Попихе небо коптить. А ты, отец, как хочешь. Доживай свои дни в Попихе.
— Вырастил единственного сынка, нечего сказать… Такое хозяйство сколотил… Не дам нарушить, не дам! — слабо оборонялся Михайла, хватаясь не то за грудь, не то за бумажник.
— А я и спрашивать не буду! — бушевал Енька. — Первым делом коров забью, мясо на базар. Вторым делом — постройки продам, амбар, баню, гуменник, сеновал… двор с дровяником…
Разгневанный Михайла кричал сквозь слёзы:
— Не посмеешь! В суд подам! Я из деревни никуда, ни ногой. Я наживал. Да поезжай ты со своей хромой Фроськой хоть в тартарары! Не сын ты мне!..
— Благодарю покорно! — скривился Енька, отчего его рыжее веснушчатое лицо передёрнулось и показалось отцу чужим и враждебным.
— Отца без пая тоже нельзя оставить, — вмешался хозяин постоялого двора, желая их примирить и прекратить спор.
— А велик ли ему пай надобен?! Долго ли ему, старому хрычу, жить осталось? Год-два? Так я ему на два года пять мешков муки оставлю. Жри! — рассудил Енька быстро и расчётливо.
Михайла ничего не сказал на это, только мутные слёзы покатились из его старческих глаз. Он вышел из-за стола и, стуча промерзлыми валенками по полу, переступил порог в соседнюю большую комнату, где, ругаясь, полез
