Черная шаль - Иван Иванович Макаров
— Полечка, проснулась? Гуленька, мосолики иди глодать.
Она молчит и смотрит. И мы с Петрушей не сладим сами с собой. Вздохнула Полечка да неслышно опять спряталась за ситцевую занавесочку. Подошла я к ней: она не шелохнется, спит. Думаю, уж не привиделось ли?
— Полечка! Гуленька! Иди, мосолики погложи!
Спит, спит, не шевельнется. Ресничкой не дернет.
— Что же такое? — спрашиваю. — Петруша, спит она? — И Петруша расстроился.
— Мама, — говорит, — я досыта наглодался, не хочу больше, — и тоже полез на постель.
Я принялась было опять за студень, да уж дело не клеится, из рук все валится. Полечка из головы не выходит. Показалось, что Полечка опять вздохнула. Я на цыпочках подкралась к занавесочке да прислушалась к ней. А она чуть всхлипывает, рыдает.
Полечка, голубенок мой белокрылый!
Всего ждала, но только не этого. Иль уж нет на свете такой подлости, на которую бы не польстился иуда?
В этот день у нас опять мобилизованных отправляли на войну. Прошел слух, что их отошлют прямо против турок, на турецкие горы. Уж решил будто наш царь вконец отступить перед германцами, зато турок задавить. Кажись, никогда такого воя на селе не было. Стариков бородачей угоняют на турецкие снеговые горы.
Вначале хоть и выли, но все шло хорошо. Собрались у мельниц за селом старики, бабы, дети чумазые навеки прощаться с отцами, братьями.
Тут и я на общем горе решилась на люди, после моего позора, показаться. Подхожу к бабам, а с ними наша богомольщица, глухая Фрося тараторит. Многое она и набаламутила, эта глухая бабка Фрося. Она ходила в Иерусалим и будто сама видела турецкие горы-голгофы. Окружили ее бабы, а она сгорбилась под своим посошком и поет:
— Труден, девоньки, гибельный путь на горах-голгофах. Христос-спаситель хрест нес по ним, оттого все горы-голгофы покрыты маленькими камешками, похожими на человеческую ступню. Оттого, девоньки, что Христос ступал под тяжелым крестом из кипарис-дерева, ступни его отпечатлелись в камне. Мало-помалу вся гора покрылась такими ступнями. Ступит теперь который человек, камешки катятся прямо в пропасть. Иные горы каменным горохом покрыты. Так, девоньки, было: шел Христос перед распятием молиться в Гефсиманский сад, глядит: какой-то фарисей сеет горох. «Чего сеешь, фарисей?» — спрашивает Христос. «Камни», — отвечает фарисей. «Ну, пусть будут камни на веки вечные, аминь», — сказал Христос. С той поры каменный горох. Даже ступить не моги, сейчас в пропасть скатишься, а в пропасти и дна нет. Вот за теми горами турки живут. Не досягнуть, девоньки, не досягнуть до турок живым.
Так разбередила она всем бабам душу, так всех навсполошила, или уж натерпелись все, — только вдруг, прослушав бабку, завыла одна, другая, третья. Как принялись все, как загудели! Кто послабее — на снег грохнулся, в падучей визжит. Подводы смешались в кучу. Мужики некоторые в голос, по-бабьи запричитали, воют все, толкутся, ровно слепые, сумки с сухарями из саней в сани перетаскивают. Знал ли кто, что он в те минуты делал? Понимал ли кто хоть что-нибудь в этом вавилонском плаче?
А тут, на грех, лошадь чья-то очень испугалась — захрапела, взвилась, выскочила из оглобель, так что опрокинутые вверх полозьями сани очутились у ней перед мордой. Смешалось, спуталось все. Что тут было! Что тут получилось!
Вот в эти-то минуты я и узнала, насколько же во мне все скипелось, все в камень обернулось. Эх, думаю, двинуть бы во всю эту кашу из орудий! Да так, чтоб уж яма одна осталась! Сразу бы стихло все, заглохло, а весной бы на этом овраге бурьян пошел. Уж лучше бы, лучше бы бурьян вырос на этом месте, чем этот всенародный плач. В бурьяне хоть бы жизнь своя новая завелась, пташки бы гнезда свили, деток — Полечек да Петруш вывели. Так ужели этот вой есть сама жизнь? Ужели же плач этот вместо лазоревого счастья всем людям на веки вечные определен?
Еще подумала я в эти минуты, что я одна только и удержалась от всесветного припадка. Мне даже на себя гордость появилась такая. Все, думаю, с ума сошли, а я стою, и никого мне не жалко, и на всех мне наплевать. И даже притупилось мне все это, только и занимало меня: вылезет ли лошадь, что взбесилась, из хомута, оборвет ли упряжь?
Вот тут — в моей гордости, в моей злобе он и подсадил меня. Слышу вдруг, сзади кто-то дышит неровно и громко. Близко-близко ко мне стоит, даже жар его я почувствовала.
«Кто это?» — думаю.
А он шепчет:
— Прасковья, Прасковья. Упредить тебя на соседнем деле хочу. Слышишь?
Я не оборачиваюсь. Он ближе, все ближе, к самому уху моему наклонился:
— О Петре твоем, слышишь?
Я вздрогнула, и он заметил это. Помолчал, потом уж громче, уж не шепотом:
— О Петре твоем вести нехорошие. Будто к старшине телеграмму прислали о нем.
Да что же это? Да что же это такое? Насмешки? Издевательство? Да ведь из-за этого, из-за телеграммы, я и на казнь пошла, через это я ведь и душу-то свою распяла.
Повернулась я к нему: врешь, думаю, не выдержишь ты перед моими глазами такой лжи, откажешься тотчас. Образину свою кулацкую, самую зверскую на этом свете, в моих глазах, как в зеркале, увидишь. А он и веком не дернул.
— А деньги-то? — говорю. — А сто-то рублей уряднику, а? — И пересеклось у меня все в горле.
— Так я, — говорит, — Паня, не знал, за что. Вижу, идут к тебе с понятыми, думаю — шабаш. Я и… А что к чему, я, видит бог, не знаю.
Тут и сломил он меня. Тут и растерялась я. Что и куда делось от моей гордыни! Сразу вдруг мной овладел этот общий плач, затряслось во мне все, зарыдала я, завыла я, заголосила пуще самой последней плакальщицы.
Не помню, как он меня увел, что он со мной делал, чем все кончилось. Твердо могу одно заявить: не хотел ли он после старшины, слезы ль ему мои помешали, иль сам он в ту ночь проплакал вместе со мной?
V
Выпал мне тогда памятный денек, когда все сразу — и с Петром и с Ефимом — разъяснилось. По крайней мере, для меня все прояснилось, особенно с Петрушей. Да уж поздно было, да уж не к чему было. Да и знала ли я тогда, какую скорбь, какой крест взвалит он на меня? Уж я к тому времени, как бабурочка в паутине, у Михайлы-паука запуталась, и уж биться
