Черная шаль - Иван Иванович Макаров
Я в сны не верю. Мне толково разъяснили, что сны складываются из пережитого. Но вот расчудесный мой сон таким оказался пророческим, что сбылся он весь как на ладоньке.
Покорность моя, смирение мое началось с того всесветного плача у мельницы, уж с той минуты, когда Михайло не дрогнул перед моим взглядом, сообщив о Петруше. Уж с того момента я и согнулась, как горькая рябина…
Через недельку пришел он ко мне днем. У меня в избе грязь, все переворошено, все раскидано, стужа, на окнах иней на вершок настыл — грязно-лиловый такой иней, страшный. Углы в избе промерзли добела. Так, должно, гробы в земле промерзают зимой. Самое всю подвело. Я за всю эту неделю горячей ложки не хлебнула, да и хлебнуть-то нечего было, хлебом-то мы в ту зиму к святкам подбились начисто.
Уж не помню, с голоду, что ль, я тогда решилась умереть. Пришел утром, оглядел избу, оглядел меня.
— Ты, — говорит, — Прасковья, на цыганку стала похожа. Высохла… Я, между прочим, сосчитаться с тобой пришел. Лошадь у меня в мобилизацию берут, а я хочу твою Гнедуху заместо своей поставить. Старшина мне такое уважение доставит, а тебе все равно продавать.
— Все одно, — говорю я.
— Долги когда-никогда отдавать?
— Когда-никогда, — отвечаю.
— Времена ноне, — говорит, — переменчивые, военные.
— Переменчивые, — откликнулась я.
Ушел он, а я легла, забылась, и тут вот привиделся мне этот сон. Надо сказать, что я хоть на соседнем деле и близко, но ни разу не была у Михайлы на дворе, никогда не видела, что у него там, какие хлевы-захлевки и какие заборы-переборы. Ворота у него всегда закрыты.
И вот вижу, вижу я во сне (до того хорошо и плавно все идет, как наяву!), будто запрягаю я его гнедую огромную матку в нашу телегу, кладу на дно вилы, подъезжаю к его воротам, открываю, и все передо мной, как на картинке: направо — теплые, глухие хлева, прямо передо мной — загон для овец, дневник из струганых жердей, налево — большая куча навозу, на ней деревянная лопата лежит. Двор очень сухой, опрятный, и навоз сухой, легкий. Полный навильник я захватываю и бросаю в телегу. Так мне все подробно и четко запомнилось.
А главное — привиделось мне и запомнилось все мое настроение: ровное такое, покорное, смиренное и такое сиротливое. Накидала я навоз в телегу, подгребла деревянной лопатой и поехала в поле, на его же полосу.
Когда Михайло запутал меня вконец с долгами, когда он затискал меня к весне батрачкой к себе, сон мой этот и сбылся точь-в-точь, именно в тот день, когда все разъяснилось и с Ефимом и с Петрушей.
До того все это чудесно, что, случись это не со мной, я бы первая усумнилась.
Меня тот же литератор лысенький предупреждал и не велел мне включать в хронику этого моего сна, потому что, дескать, «чертовщина какая-то».
Может быть, и вправду «чертовщина», может быть, я, предчувствуя батрачество, и заглянула когда-нибудь на Михайлов двор мимолетно, может быть, и думала что, да забыла, может быть, может быть… Но случилось так точка в точку: запрягла я его огромную гнедую матку в нашу телегу, положила на дно вилы, открыла ворота — и ахнула. Все как во сне: и хлева направо, глухие, обмазанные глиной (точно такие именно я и видела во сне), дневник для овец из сосновых струганых жердей, а налево — куча сухого навоза и деревянная лопата.
Накладываю я навоз в телегу — легкий, сухой, полные навильники захватываю — и вдруг замечаю, что настроение мое иное, смиренье сиротское я уже видела во мне. Иль уж я так и поступила, как видела во сне?
Выехала я с навозом за село — слезы, слезы у меня так и бегут, так и катятся по щекам, что капли дождевые по яблокам. Кто же, думаю, меня подменил? Куда же улетела от меня вся моя гордыня? Где же мое лазоревое счастье? Где Полечка, где Петруша, где Ефим? Где все, все? Да и что это такое — «все»? Как же это? Что же это? Для чего же родилась я и живу? А тут вдруг и вспомнилось мне, как я в последний раз Полечку в гробу поцеловала. Липкий холод, чужой какой-то холод ее мертвого лобика, лобика Полечки моей родной. Будто мошком покрыт. До сих пор мне все казалось, что еще не кончено, что еще что-то непременно случится, что Полечка как-то еще «будет». Оказалось, глазам недоступно вовсе это окоченение. Ведь только в этот миг, как я ее в последний раз поцеловала, прикоснулась к этому холоду губами и как меня в самое сердце уколол этот холод, я и почувствовала, я и поверила, что Полечка мертва.
Заволокло у меня слезами глаза, помутилось зрение, вдруг палец у меня отрезанный заныл. Так заныл, так заныл, словно бы заусеницы на нем, на несуществующем, задрались. А может быть, не палец, а сердце? Может быть, в груди у меня так заныло все, а мне показалось, что палец? Я его сунула в рот да прикусила. Еле заметила я, что кто-то двое быстро бегут ко мне наперерез с поля и вроде что-то кричат. Известно, что людям всегда в горе бывает вроде как стыдно отдаться слезам, выплакаться. Я не думала, что ради меня, именно меня ради и пересекали они, эти двое, мой путь и мне, оказывается, кричали. Я согнулась, наскоро вытерла глаза и еду, лицо прячу от них.
— Прасковья!
— Прасковья! Ефима твоего везут.
Я и не поняла ничего в первые минуты, да еще и переспросила машинально, словно бы какую вещь потеряла, а теперь ее нашла:
— Нашли? Где нашли?
Только помню, как-то особенно я подчеркнула слово «где», «где нашли?». Уж потом я спохватилась, почему я выделила это слово «где», уж значительно позднее, когда это «где нашли?» так неожиданно, так страшно разыгралось для меня.
Подошли они ко мне — солдат молодой, с шинелью внакидку, рука перевязана белым чистым бинтом, и девушка. Он сразу забежал перед лошадью, остановил ее и здоровой рукой по глазам слегка похлопывает, ласкает.
Так подробно мне он запечатлелся: перевязанную руку он тоже приподнял, так эта перевязанная рука шла к его зеленой рубахе и его бледному, хотя и круглому лицу.
Это и был Василий Резцов, — Вася, мой Васенька, мой страдалец горький, мной приведенный на страшный крест.
А ее, Марью,
