Поколение - Николай Владимирович Курочкин
— Значит, забыл?
Я пожал плечами. Она прошла, села на кровать, старательно оправила платьице. Я покосился на ее молочный профиль и в сотый раз восхитился: «Вот вырастет…» Таня подняла на меня свои глаза и шепнула:
— Хочешь дам тебе траву, чтоб девки любили?
Я онемел. Она заверила:
— Не обманная. Самая настоящая. Хочешь?
Не знаю, почему, но ответил с радостью:
— Давай!
Она сунула мне что-то в тряпочке:
— Разбавишь водой, в чай ей подлей или раствори в ковшике и под ейный порог вылей.
Я согласно мотнул головой и посмотрел на плавный овал ее нежного лица, на заалевшую щеку. Таня прижалась ко мне:
— А теперь пошли. Покажу. Ты ведь просил.
И я вспомнил, как просил ее настойчиво и вполне серьезно показать мне бабьи души, о которых она рассказывала, когда одевал ее в бане.
Мы вышли за кордон. На девочке была синяя кофта, видимо, старая материна, она сходила Тане за пальто. Волосы ее рассыпались медными прядками, красиво падали на плечики. Спустились в ложок. Она повела меня по чуть заметной тропинке, протоптанной наверняка только ею. По правде сказать, меня разбирало любопытство.
Наконец девочка наклонилась над едва заметным ручейком, пошла вдоль, осторожно ступая и разводя руками кусты, ботинки ее развязались, и к шнуркам прилип репей.
— Вот! — Таня опустилась на колени, чавкнула низинка. Я увидел в мертвеющей траве нежные белые звезды цветов. Таня чуть задевала их и разводила руками.
— Не топчи. Это бабьи души. Стопчешь — значит, бабу где-то какую-то стопчет. Сорвешь — баба умрет не по своей воле. Засохнет цветок — значит, от старости баба умрет или от болезни. А бутоны видишь? Это все девки. А вот баба. — Она дотронулась до большого белого цветка. — И мама здесь есть, и Миля, и я! Только не знаю которые.
Я присел и тоже стал смотреть. Девчушка была серьезна, и я спросил:
— Откуда ты это узнала? Кто сказал тебе?
Таня вздохнула совсем по-взрослому:
— Об этом не рассказывают, это так знают, без всего…
Она отстранила меня рукою от цветов и прошептала:
— Пошли! Нельзя долго.
Я ступал по ее маленьким следам. «Вот вырастет…»
Прощание было коротким. Лесник пожал руку и сразу ушел в дом. Мария улыбнулась из окна, рукой помахала. За ее спиной стояла старшая дочь, и я посмотрел на них обеих, чтобы надолго запомнить, чтобы не увидеть больше, я и тогда понял, что таких красивых не встречу в жизни своей. Выбежала Таня, за ней молчаливый пес. Я нагнулся к девочке:
— Можно, в лоб?
Таня радостно согласилась. И мать и Эмилия заулыбались. Я поцеловал девочку и глянул на Эмилию, и это был, возможно, самый счастливый миг в моей жизни. Пошел не оглядываясь. Авдей сопровождал. Возле развилки и он остановился:
— Я до сосняков, молодняк там посажен, погляжу. Счастливо! — и пошел.
Я посмотрел вслед, на эти чернеющие кудри, на его стройную фигуру, у меня защемило в груди: «Вот ведь живут какие и не знают… И зеркала не видел в избе…»
Когда переезжал через реку, паромщик подошел, поздоровался, облокотился рядом и стал смотреть на бегущие волны:
— Хорошо поохотился?
— Хорошо.
— С богатой добычей? — Яша покосился на мой рюкзак.
— С богатой. Лису подстрелил.
— Не может быть? — Он искренне удивился.
— Честное слово, — ответил гордо.
— А на что?
— Как это на что?
— Если б зимой, тогда ж другое дело! Тогда они больно хороши да пушисты, а счас-то? Линялые-то? Порча одна.
Помолчали. Синели Яшины глаза.
— Видел Марусю-то? Вот ведь какая…
— Да.
— Вишь, снасильничал он… — Яша хмуро уставился в воду, морщины бороздили его лицо, мяли щеки. Он был, как и в тот раз, небрит. Я посмотрел на его обветренные руки и сказал:
— Не мог он такое сделать… Маленький, тощенький… Не мог он этого сделать…
— Теперь не узнаешь! — Яша болезненно взглянул на удаляющийся берег. — А она привыкла. Вишь, бабы нашенские все такие, верные — и все тут. Каков ни на есть, а привяжется и не оторвешь, на коленях поползет… На край света… Такие бабы нашенские… И я их первый за это уважаю. И Марусю не осуждаю… Правильно делает. Кабы оступилась, так уж и я бы на нее первый наплевал.
— Любит она его! — не вытерпел я.
Яша вздрогнул, сжался как-то, даже отодвинулся от меня немного:
— Любит? Я, вишь, до армии-то ее провожал. Она мне в войну-то четыре письма написала, — он радостно сверкнул глазами, как будто сообщил великую тайну. — Четыре письма!.. Я вот паромщиком устроился, а они ни с того ни с сего лодку купили. На лодке ездят. А я тут паромщиком и остался.
Больше мы не разговаривали, я не смотрел на Яшу. Берег тот уплывал, туманился. Вятка вынесла паром к отмели, хрустнули деревянные столбы причала. Я кивнул Яше на прощанье. Шел быстро, стараясь не смотреть по сторонам. Потом все же не выдержал, оглянулся. Увидел на пароме одинокую фигуру, паром снова отчаливал от берега, хотя был пуст. Я в последний раз посмотрел на кромку леса за Вяткой и пошел к тракту, унося драгоценную, видимо только для меня, лисью шкуру. Дождь уже собирался, и первая морось брызнула в лицо.
1984
Юрий Сергеев
ШУБИН И ГУСИ
Шубин слыл мужиком обстоятельным и деловым. Приехав работать в Якутию и получив квартиру, срубил недалеко от дома просторную баню, сладил теплицу, вскопал пустовавшую целину и посадил огород. Иные над ним посмеивались, другие завидовали, а он спокойно и молча отмахивался от советчиков, все свободное от рейсов время работал по хозяйству. Вскоре привез жену с двумя дочерьми-погодками. Старшая, Настя, готовилась осенью идти в школу; в отца серьезная и работящая, все норовила помочь по дому. Другие дети со скакалками да в классики играют, а эта с молотком и ножовкой мастерит скворечник.
— Настя, — отговаривает ее мать, — брось пустое дело, здесь тебе не Белоруссия, нет скворцов, не прилетят…
А она все одно стучит молотком, настырно сопит носом.
— Ко мне прилетят скворушки. Будут петь по утрам, как у бабушки.
— Пусть стучит, не мешай ей, мать, — улыбается отец. — Пригодится в жизни навык гвозди бить. Ты посмотри! Ведь через раз по пальцам лупит, а молчит. Характер шлифует, а он только через труд и бывает. Стучи, Настя, стучи. Прилетят скворушки, непременно прилетят…
Детство выпало Шубину невеселое. С малых лет помогал матери поднимать ребятишек. Отец едва на пять лет пережил Победу и помер от ран. Все трое младших поокончали институты, а сам так шофером и остался,
