Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Аминат сжалась, услышав голос мужа.
— Что, мамуля, не ждала так рано? — и он с усталым равнодушием механически чмокнул ее в щеку.
— Ждала, дорогой, — покорно ответила она.
Сколько лет уже, без любви и без боли, они говорят друг другу эти слова?
И вдруг ей захотелось поделиться с мужем своим открытием, рассказать об Асме…
— Помнишь, я тебе говорила, у нас новый бухгалтер, — торопясь и сбиваясь, начала она.
— Угу. Опять придирается?
— Да нет же. Совсем не то. Она, оказывается, необыкновенный человек. Понимаешь, она…
Казалось, Аминат никогда еще не говорила так горячо.
— Ты же только вчера жаловалась, что она вас замучила своими придирками. Сколько раз я тебе говорил: оставь ты эту свою бухгалтерию. Зачем нам твои копейки?
А через несколько минут он уже храпел, отвернувшись к стене.
Аминат набросила на лампу косынку, чтобы свет не мешал мужу спать, и снова раскрыла тетрадь.
Записи возобновлялись после двухлетнего перерыва.
«Меня хотят выдать замуж. Меня, от каждого волоска на голове до кончиков пальцев на ногах принадлежащей моему Амирхану! Я должна буду войти в дом другого! Смотреть в глаза другому! Улыбаться другому! Уже его родители сговорились с моими. Мать счастлива, что я выйду замуж в своем ауле».
«Все меня осудили. Еще бы, поступить в университет и уйти со второго курса. Приглянуться хорошему парню и сбежать чуть ли не со свадьбы. Дома — ад. Мать плачет. Отец молчит. Из аула надо бежать!»
Дальше записи опять прерывались, к большому неудовольствию Аминат, которая, забывшись, даже прошептала с досадой:
— Почему она так много пропускает!
«Закончила в городе бухгалтерские курсы, — спустя год писала Асма. Теперь интонация ее записей была спокойной и ровной. Так река, разыгравшаяся в половодье, постепенно усмиряется, входит в свое русло. — Поступила работать бухгалтером на автовокзал. Снимаю комнату. Моя хозяйка Зайрат ничего не знает о моем горе. У нее и своего хватает. Муж умер. На руках двадцатилетний сын, разбитый параличом. Из-за него и работать не может. Живут на зарплату дочери. Шамай — кондуктор автобуса. Сначала я жила у них как квартирантка. Но горе сближает людей больше, чем радость. Однажды, когда Шамай была на работе, у Зайрат сделался сердечный приступ. Я вызвала «скорую». Зайрат предложили лечь в больницу. Но она отказалась. Я понимаю почему. Боится оставить больного сына. И Самед это понимал. И все мучились. Тут-то и понадобилась моя помощь. Я готовила обед, кормила с ложечки то Самеда, то его мать, убирала в квартире. И, как могла, пыталась разрядить обстановку. Конечно, и Шамай помогала. Но ведь она еще учится в вечерней школе.
Болезнь Зайрат сблизила нас. Мы стали одной семьей. Как и в каждой семье, у нас выпадают то мирные дни, а то… Сегодня, например, прихожу домой, а с Самедом истерика. Отшвырнул тарелку с голубцами, глаза дикие. «Я всем обуза, — кричит, — из-за меня мать не работает, сестра замуж не выходит». Допытываюсь, в чем дело. Оказывается, Шамай из-за болезни матери отказалась ехать в Новочеркасск сдавать экзамены в энергетический.
Уговариваю. Убеждаю. Прошу. Требую. Шамай ни в какую: «Мать сердечница, брат парализованный. Куда я от них?»
Доказываю, что, если она останется, им будет еще тяжелее. Мать и брат не простят себе, что помешали ей учиться, будут считать, что загубили ее жизнь. Да и она с годами поверит, что принесла себя в жертву.
Шамай молчит, плачет, но уже светлеют ее глаза, сквозь слезы в них пробивается робкая надежда».
«Ух, наконец-то! Сегодня проводили Шамай в Новочеркасск. Впереди экзамены. Дай-то бог!»
«Почему? За что? Кто распорядился так жестоко? Не могу писать. И не писать не могу. Вчера умерла Зайрат. Нагнулась поднять спички и упала. Дома был только Самед. Он все видел, но не мог встать. Когда я пришла, его рот был сведен судорогой от долгого крика. Но никто не откликнулся. Теперь мы с Самедом остались одни. Служба — аптека — магазины — рынок — вот мои заботы и радости. В обед прибегаю домой, чтобы его покормить. Вечером спешу домой: ведь он целый день один. Забыла, когда и была в кино. И все-таки я не жалуюсь на жизнь. Во-первых, я здорова. А во-вторых, нужна Самеду, Шамай. Она все же поступила в институт. Молодчина».
«Вчера шла с рынка. Возле магазина «Спорттовары» вдруг чувствую на себе чей-то взгляд. Оглядываюсь — Амирхан! Неужели все это когда-то было в моей жизни — университет, лекции, горячие споры в общежитии, Амирхан?.. Первое мое желание было — провалиться сквозь землю. Он не должен видеть меня такой: жалкой, постаревшей, растрепанной и с этой тяжелой корзиной, от которой вздулись синие жилы на моей руке. Делаю вид, что не вижу его, что целиком поглощена высматриванием автобуса, которого как назло нет и нет.
Но не тут-то было.
— Асма! — восклицает он и устремляется ко мне.
— А-а, Амирхан! Какими судьбами?
— Какими судьбами? — повторяет он и смотрит на меня как-то странно. Тут я замечаю, что он сильно похудел и даже вроде бы постарел. Куда девалась его прежняя бравая самоуверенность? Передо мной растерянный человек в неряшливой одежде.
Нестерпимая жалость к нему поднимается во мне. Хочется оправить воротник его рубашки, пригладить волосы, застегнуть верхнюю пуговицу на пиджаке…
— Асма! — горячо говорит он и увлекает меня в сторону от толпы на остановке. — Асма, почему я встречаю тебя в самые трудные моменты своей жизни? Кто-то посылает тебя ко мне, да?..
Его глаза горят. Может быть, он болен? Мне хочется обнять его, погладить по голове, защитить. Но я почему-то спрашиваю равнодушным голосом:
— А где Мадина?
Имя это я вытаскиваю из своей гортани, как подушечку, утыканную иголками.
— Мадина? — переспрашивает он, словно бы пытаясь вспомнить, кто это. — Она вышла замуж.
Что со мной? Все во мне превращается в боль, в обиду за него. Как она могла предпочесть его другому, его, самого лучшего на земле. Так вот почему у него эта неопрятная рубаха? И мятый пиджак? И бледное, осунувшееся лицо?
И вот мы ходим кругами по автобусной остановке, и он говорит мне, что не может без нее жить.
— Я не хочу видеть тебя таким слабым, — говорю я.
— Тебе легко поучать, — обижается он. — Ты этого не испытала.
«Ты этого не испытала!»
Я только
