Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
Ободренные, они шли и шли туда, откуда доносились звуки этой чудесной, этой исцеляющей песни, и наконец увидели юного певца, который сидел на камне на вершине утеса и пел, подыгрывая себе на двухструнном пандуре. И песни его славили человека, вознося его выше гор, выше солнца.
И люди обступили певца. Певца, изгнанного из своего аула за сочинение дерзких песен.
В благодарность за то, что он спас им жизнь и вернул веру в свои силы, на этом остром утесе они построили ему саклю. А потом кто-то не удержался и поставил рядом еще одну саклю. Потом еще и еще… Так возник этот аул, и назвали его Песня.
Когда это было? И сколько лет прошло с той поры? Да и было ли на самом деле? Сейчас это большой аул. И лишь острые утесы, да неукрощенные реки, да глубокие пропасти напоминают о том времени, когда возникла эта легенда. Да еще старое кладбище с замшелыми, вросшими в землю надмогильными камнями говорит о почтенном возрасте этого аула. Но его жители остались верны памяти того легендарного певца. В ауле Песня все поют: от мала до велика. Недаром он прославился на весь Дагестан своеобразным хором долгожителей: его солистке Жавгарат восемьдесят лет, а солисту Мухтару давно перевалило за сто.
На последнем фестивале песни в Махачкале они опять заняли первое место и теперь готовятся к всесоюзному смотру художественной самодеятельности.
Но… в самый разгар репетиции Жавгарат вдруг стала жаловаться на глаза. Ей выписали очки. Но Жавгарат наотрез отказалась их носить: зачем же себя старить? Кроме того, выступая, она любила наблюдать реакцию зрителей, видеть их лица… Однако зрение катастрофически ухудшалось, и Жавгарат уже было собралась лететь в Махачкалу, как в район прибыл врач-глазник. Жавгарат одна из первых получила от медсестры талон на прием и теперь в «газике» председателя колхоза возвращалась обратно в аул вместе со своей односельчанкой Хурией, которая возила к врачу дочь Мадину. При этом Жавгарат поминутно выражала недовольство по поводу того, что председатель колхоза не дал им «Волгу» и теперь они вынуждены трястись в «газике».
— Скажи спасибо хоть за «газик», — урезонивала ее Хурия. — Мог бы и вообще не давать. Сейчас каждая машина на счету. Могли бы и на рейсовом автобусе поехать.
— Тебе-то что! — живо откликнулась Жавгарат. — Тебя в районе все равно никто не знает. А я… Да после того как мой портрет был напечатан на обложке «Женщины Дагестана», мне даже в Махачкале на рынке проходу нет. Недавно покупала урюк, вдруг слышу за спиной кто-то шепчет: «Смотри, смотри, это Жавгарат, лауреат фестиваля». Теперь даже поторговаться нельзя, — вздохнула Жавгарат, — неудобно же. Посуди сама, каково мне было при всем народе среди бела дня вылезать из этого «газика». Наверняка все подумали: не очень-то ее ценят в родном ауле. А если у себя дома не ценят, разве в районе будут уважать? Ведь звезда светится только тогда, когда она в небе. А как упадет на землю, она уже не звезда, а камень. Вот ты, Хурия, вечно довольствуешься малым. Все тебе по душе, все хорошо. Что ты за человек такой? И в сугробе солнце найдешь. И в скирде колосья. А если разобраться, «Волга», на которой ездит председатель, разве она его собственная? Она же колхозная. А значит, и моя.
— Вот не знала, что у тебя есть своя «Волга»! — съязвила Хурия.
— А что ж ты думала, колхоз получил машину, чтобы возить на рынок председательскую жену. Весной не пашет, летом не косит…
— Жавгарат, не бери греха на душу! Думаешь, легко быть женой председателя? Ты же знаешь, как часто им приходится принимать гостей.
— Можно подумать, что у нее одной семеро детей, — возмутилась Жавгарат. — Если бы каждая женщина сидела дома с детьми, не было бы у нас ни весенней пахоты, ни осенней жатвы. У тебя во-он сколько их… а разве ты увиливаешь от работы в колхозе?
— Думаешь, ей не хочется в поле вместе со всеми? — мягко возразила Хурия. — Разве ты не знаешь, что домашняя работа самая неблагодарная. Но она очень больной человек.
— Хурия, Хурия, — покачала головой Жавгарат, — недаром про тебя говорят, что ты корова с повадками теленка. Нельзя быть такой наивной. Клянусь жизнью своей младшей праправнучки, она так же больна, как жеребец, вскормленный на альпийских лугах.
— Знаешь, Жавгарат, — поспешила перевести разговор Хурия, видя, что ей не переубедить собеседницу, — все-то нам мало… помнишь, как лет десять назад часами выстаивали на шоссе в ожидании попутной машины. О кабинке и не мечтали. В кузове с ветерком — и то удача! А теперь и автобус, и самолет, а нам «Волгу», видишь ли, подавай.
— Мало ли что было раньше, — снова набросилась на нее Жавгарат. — Когда я была молодая, в район и вообще пешком ходили. Да еще с каким грузом на спине! Туда корзину яиц и бачок урбеча. Обратно — керосин, соль, мыло…
— Жаль, ты не вспомнила об этом, когда ругала нашего завмага, — деликатно упрекнула ее Хурия.
Но Жавгарат не так-то легко было сбить с толку.
— И правильно делала, что ругала, — моментально откликнулась она. — У меня белье уже третий день замочено — что я, гноить его должна, — а он, видишь ли, никак не удосужится привезти со склада крахмал.
— Вуя, слышите, люди! — в сердцах воскликнула Хурия, хотя никаких людей вокруг не было. — Виданное ли это дело, скандалить из-за крахмала. Покажи мне могилу человека, который умер оттого, что спал на ненакрахмаленной простыне.
— А почему я, лауреат фестиваля, должна спать на ненакрахмаленной простыне?! — с вызовом проговорила Жавгарат и так посмотрела на Хурию, что та смущенно залепетала:
— Кто тебе говорит, что должна. Конечно, не должна… только, только… неудобно как-то…
— О, — подняла палец Жавгарат с таким довольным видом, словно поймала вора на месте преступления, — вот из-за этого «неудобно» мы и распустили людей. К примеру, я проведу против шерсти, а ты сейчас же по шерстке погладишь, да еще ладонь маслом помажешь. Да будет
