Корзина спелой вишни - Фазу Гамзатовна Алиева
После уроков девочка забегала домой за молоком и шла в мечеть. Под ее гулкими каменными сводами теперь помещался колхозный амбар. Здесь было даже холоднее, чем на улице. На полу сидели женщины, большинство в черном, и молча очищали зерно, готовя его к весеннему севу.
Даже мирный шум сита, кружившегося в их руках, подхваченный этими сводами, казался зловещим.
Хурия входила, но никто не поднимал головы. Работали молча, яростно, угрюмо.
Она останавливалась возле матери — ни на минуту не прекращалась пляска сита в ее почерневших руках — и ждала. Ждала, когда мать кивнет головой, значит, она видит и приветствует дочь. Тогда Хурия оставляла бутылку с молоком в уголке, где уже стояли бутылки и кувшины да лежали маленькие свертки с едой — скудный обед военного времени.
И вот уже Хурия бежит обратно по снежной тропинке. Сколько здесь следов — больших, и поменьше, и совсем маленьких. На девочке самодельные башмаки из валяного войлока. Они привязаны к ногам кожаными веревками, чтобы не слетели и не потерялись в сугробе. Девочка ставит свою ногу в чьи-то следы и радуется, когда ее нога оказывается больше чужого следа.
Тепло ногам в войлочных башмаках. А рукам даже жарко в варежках; их сшила мама из шкурки овчины. Мех такой густой, а варежки такие большие, что кажется, в них мог бы заблудиться козленок.
А вокруг столько снега! Только зачем он нужен, снег? Вот был бы это не снег, а мука! А бидон был бы не бидон, а рики. Она зачерпнула бы в него муки прямо из мучного сугроба и пошла бы раздавать всем, начиная с крайней сакли. «Зажигайте скорее жаровню. Я муки вам принесла. Пеките хлеб, пышный, румяный, как до войны!» Вот у Равзат, которая сидит у жаровни, вспыхивают глаза и щеки. Она перебрасывает хлеб с руки на руку, а потом разламывает его на куски, и самый большой протягивает Хурии: ведь это она принесла всем муку.
У Хурии щекочет ноздри от вкусного запаха хлебной корочки. Размечтавшись, она и не заметила, как ноги сами привели ее к школе, вернее к госпиталю. Какая она стала тихая и взрослая, ее школа. Не без опаски приоткрыв дверь, Хурия заглянула в свой класс. Но почему он совсем пустой? Кто вынес отсюда парты и школьную доску? На том месте, где висела доска, темнел четырехугольник.
— Тебе кого, девочка?
Хурия съежилась, вжалась в стену. На нее смотрел мужчина в военной форме. То ли от этой формы, то ли оттого, что так странно было видеть в классе военного, но только Хурия не на шутку испугалась.
— Тебе, наверное, кухня нужна? — спросил он и вдруг, вытащив из кармана белый и твердый кусок сахара, протянул ей:
— Как тебя звать?
— Хурия.
— А мою дочку Наташа.
Мужчина посмотрел на нее внимательно и грустно. Потом взял ее за руку и повел по коридору навстречу такому вкусному, давно забытому, почти необыкновенному запаху — запаху чего-то жарящегося, шкворчащего, пекущегося… И оттуда, из этого сытного прекрасного мира, вышел толстый румяный мужчина в белом халате; он молча взял у Хурии бидон, вылил молоко в ведро, а потом, помедлив, подцепил со сковородки два пирожка и бросил их в бидон.
О, какой длинной показалась ей дорога до дома! Еще в школьном дворе Хурия остановилась: ей не терпелось заглянуть в бидон и хотя бы понюхать пирожки. Но она боялась, а вдруг тот, в военной форме, или другой, в белом халате, увидят и подумают: «Какая жадная девочка. И зачем только мы угостили ее этими пирожками?»
Но за воротами школы она поспешно сунула руку в бидон и нащупала на дне горячий, жирный пирожок. Не успела Хурия опомниться, как бидон был уже пуст.
Но зато она принесла домой целый кусок сахара.
— …Хурия, Хурия, да проснись же ты наконец! Приехали! — как сквозь сон услышала она настойчивый, теребящий голос. — А я вот не могу спать в дороге. Чуть задремлю, кажется, машина летит в пропасть, — пожаловалась Жавгарат.
Хурия вышла из машины у ворот своего дома. И сразу же на улицу высыпали ее ребятишки. Они окружили Мадину, толкаясь и чирикая, как воробушки вокруг хлебной крошки. Их интересовало все: и как лечили Мадину, и больно ли ей было, и привезли ли им гостинцы из района, и боялась ли она врача…
Но до Хурии, обычно такой внимательной к детям, этот гомон доносился, как птичий гам до путника, занятого своими невеселыми мыслями.
— Хабсат, — окликнула она дочь. — Накорми детей и уложи спать. Да не забудь подлечить Абдулу, а то он кашляет: потри ему спину и грудь горячим козьим маслом. И пусть ляжет в шерстяных носках. А мне надо снова в район. Вернусь только завтра, — и в ответ на удивленный взгляд дочери добавила: — Нужно там застать одного человека. Это очень важно.
И снова дорога, мокрая, скользкая от нудного мелкого дождя. Черное безлунное небо сливается с черной тропинкой. И только привыкнув к этой темноте, глаз начинает различать в ней разные оттенки: свинцово-серые, там, где клубится небо, сероватые, там, где дымится река, и густо-черные в проемах ущелий.
Но Хурия не боялась ночи в горах. Да и вообще ничего не боялась. Казалось, страх умер в ней в ту далекую и такую же темную ночь, когда ее жизнь была выбита из русла и, как заблудившаяся река, потекла по неизведанным опасным дорогам.
…Отгремела война. Возвращались домой вчерашние солдаты, принося с собой живой, крепкий запах махорки и пота.
Правда, Хурия никого не ждала: ведь отец ее умер еще до войны, а единственный брат матери Махмуд погиб под Сталинградом.
Но на гумне, где устроили праздник в честь победы, она танцевала вместе со всеми.
А с каким рвением принялась она за уборку школы, освобожденной от госпиталя: вместе с другими ребятами скоблила, мыла, мела, выносила мусор, белила стены. И все женщины аула помогали ребятам, радуясь, что в этом году школа снова станет школой.
Для побелки приносили белую глину из обрыва по другую сторону горы. Этой глиной, замоченной на ночь в воде и к утру размякшей, как каша, женщины всегда белили свои сакли. А чтобы стены принимали голубоватый оттенок, добавляли несколько капель чернил.
Хурия любила смотреть, как мать, обмакнув в кружку с разведенной глиной кусок овчины, равномерно проводит им по стене, оставляя гладкие ровные голубоватые полосы. Они сливаются друг с другом — и сразу стена как бы отодвигается, а комната становится светлее и шире.
В то утро мать
