Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
После долгой паузы Никита сказал:
— Это еще посмотрим.
— Смотри… Может, хоть какая возможность осталась примириться? Все-таки ребенок. Парень на ближних подступах к труду, к большой жизни.
— Вот тут-то я и хотел с вами посоветоваться, а точнее сказать, просить помощи: надо сына отнять у нее, Гордей Васильевич.
— Как то есть?
— Отсудить, чтобы не у нее, аморального человека, он жил, а у меня.
— Пустой номер, — сказал Гордей Васильевич. — Твоя бывшая жена — нормальный человек.
— А письмо было?
— Нет, не было, но если будет, партком рассмотрит его по-научному, как издержку нервной деятельности.
— А все-таки помогли бы с ребенком. Иначе набурдит она ему всякое. Потеряет парень ориентир в жизни. А ему сейчас вот что нужно, — и Никита показал играющий костяшками кулак.
Гордей Васильевич молча развел руками. Разговор явно не получался. Никита потрогал языком передние зубы: пломбировать бы надо, крошатся. «А Гордей каков? Ну и Гордей… Вот и надейся! Верил ему как самому себе».
— У тебя еще что-нибудь есть ко мне?
— А какая теперь разница? Скажите, только честно, вы лично стали бы жить с человеком, который может на вас написать бумагу?
Гордей Васильевич помедлил, сделал глубокую затяжку, выпустил струей дым — словно открыл клапан и стравил лишний пар — и посмотрел Никите прямо в глаза.
— Если честно, с таким человеком лично я жить не стал бы.
Ответил жестко, похоже, и раньше думал об этом.
Никита почувствовал, как возвращается к нему душевное равновесие, сознание глубокой своей правоты.
— Хорошенькое дельце: вы — не можете, а я — могу. Выходит, я сортом ниже? Зачем вы сознательно толкаете меня на аморальный поступок?
Гордей Васильевич хлопнул по столешнице ладонями и встал.
— Слушай, Никита Григорьевич, мне твоя демагогия… — И добавил: — Трудно будет — приходи.
11
Словно сполохи, вспыхивали еще невыносимо жаркие дни, окатывали землю стремительной горячей волной, заставляя светиться побледневшие уже деревья, но быстро гасли, залитые внезапными и такими же стремительными дождями.
Осень подошла незаметно, неожиданно холодная и влажная. В газонах вдоль тротуаров прели опавшие листья. Горожане натянули плащи и раскрыли зонтики.
Никите профсоюз предложил путевку в местный санаторий, но он отказался. Отдохнуть надо бы, тут и говорить нечего. Но местный санаторий есть местный, а свои разве бывают хорошими? Вот куда-нибудь на Карское море, пройтись оленьими тропами, еще раз убедиться, как просторна и разнообразна земля… А потом, в очередном рейсе, вдруг вспомнить торосы и северное сияние.
Встряска была необходима. Жизнь усложнялась. Повседневность выматывала Никиту.
С Наташей было хорошо, но ненадежно. Правда, эта ненадежность была особого качества. Он знал: только намекни — и она, не говоря лишних слов, поедет за ним куда угодно. Это так. Но поедет ли она, как говорил Гордей Васильевич, через десять лет? (Подпортил все-таки старик общую картину.) Сама природа задумала их разными. Он — старый, умудренный карагач, всеми жилами, до последней ниточки вцепившийся в землю; его ломает непогода, крутит и вертит как заблагорассудится. А Наташа — полевой василек, солнечная ромашка, нежная голубенькая незабудка.
Когда он был рядом с Наташей, его всегда охватывало беспокойство: словно ждет она от него чего-то другого — и слов других, и разговоров, и движений. Он чувствовал скованность, которая проявлялась во всем. Разговор становился длинным, с какими-то разветвленными предложениями, из которых он едва выкарабкивался. Вскоре случилась и первая стычка, сильно расстроившая Никиту.
Он сидел у Наташи и смотрел в окно, она же забралась с ногами в кресло, читала книгу. Со своего места Никита мог видеть только крыши стоявших напротив домов да серое, под стать этим крышам небо.
В последнее время они часто молчали, и молчание это для Никиты не было легким. Он ворошил свою память, пытался отыскать интересный и значительный эпизод. Разговаривать с Наташей для него значило рассказывать о себе, потому что все о ней он знал лучше ее самой. Наташа для него была словно лесное озеро: смотришь вглубь и видишь каждый камешек на дне. Впрочем, и другие люди, чей возраст был меньше его, с некоторых пор казались Никите такими же прозрачными озерами. И совсем не верилось ему, что у них, молодых, может быть в жизни что-нибудь серьезное. Они молоды, следовательно, все должны переносить легко. Такова была логика сорокалетнего Никиты Григорьевича. А Наташе было двадцать восемь.
Наташа оторвалась от книги.
— Никита, зажег бы свет. Рано стало темнеть, правда?
Она положила книгу на колени, зевая, медленно потянулась и застыла на какое-то мгновение с поднятыми вверх сжатыми кулачками.
— Давай вместе готовить ужин? — предложила она.
— Давай, ты будешь чистить картошку, а я кипятить воду.
— Ты неисправим, — сказала Наташа.
Никита насторожился. Житейские мелочи, с которыми он боролся, как мог, помаленьку научили его во всем видеть тайный подвох.
— Что ты имеешь в виду? — спросил он.
— Да разное. Напоминаешь ты иногда мне этакого самостоятельного мужичка.
— Ну и хорошо!
— Может быть… Иногда чувствую: раскидываешь ты руки — обнять весь мир, а мир ничего и не знает об этом.
«Ах ты, козявка, — покраснел Никита и не нашелся, что сказать. — Смотри-ка, выдает Наталья пенки…»
— Молчу и думаю, — сказал Никита. — Что означает эта фраза: «идем вместе готовить ужин»? Ты же знала, что я приду, могла бы позаботиться. Или будем питаться в кафе и ресторанах?
Он зажег настенную лампу, напоминающую по форме китайский фонарик, с видами Ленинграда на стеклах. В голубоватом электрическом свете, с белыми волосами, распущенными по плечам, Наташа показалась ему далеким облачком. А еще Никита почувствовал, сколько грубой физической силы в нем самом, и это, наверное, заметно со стороны. Он отвел глаза.
— Никита, о еде ты говоришь, как о всемирной катастрофе. Разве в том вся суть, чтобы минута в минуту выложить ее на стол?
Никита ответил уже сердитым тоном:
— Не упрощай. В этом тоже большая суть. И, если хочешь, уважение к человеку.
«Эта с больным сидеть не будет, — подумал Никита, и так пустынно сделалось на душе, хоть волком вой. — Зачем нужна любовь и преданность, если нет внутреннего понимания? Может, сам задубел и хочу невозможного? Того,
