Не самый удачный день - Евгений Евгеньевич Чернов
— Ну, ладно, пойдем.
«Может, я зря сейчас к нему? — шевельнулось в голове Никиты. — Еще попадешь под горячую руку. И начнется волынка…»
Странно, все вроде бы хорошо складывается, в том смысле, что и захотел бы повиниться, да не в чем. Но откуда же, черт бы его побрал, появляется чувство вины? Как будто бы грешил в глубоком сне и сна этого не помнишь.
Чем ближе подходили они к зданию управления, тем решительней и поспешней взбадривал себя Никита.
И тем не менее в кабинете Гордея Васильевича он почувствовал себя неловко. Неудобство Никита испытывал оттого, что Гордей Васильевич знал Веру, вместе приходили квартиру просить, чай пили, дубы шумели над головой…
Вера всегда на чужих людей производит самое приятное впечатление. Может быть, Гордей Васильевич жалеет ее в глубине души? Он-то наверняка все знает. А может, уже написала чего? Грозилась ведь? Грозилась!
— Садись, Никита, — сказал Гордей Васильевич, устроившись на своем месте, за большим столом, на котором находились бумаги, перекидной календарь, стаканчик из пластмассы с карандашами и сломанными авторучками и квадратный, на проволочных ножках барометр.
Никита привольно раскинулся на стуле: пусть Гордей Васильевич видит — с его, Никиты, стороны полная независимость, боевая готовность номер один. Но, конечно, и полная расположенность к откровенному разговору. Доверие к тебе, как ты сам знаешь, Гордей Васильевич, стопроцентное — сами выбирали. И тут до Никиты дошло: как-то по-чудному перемешались все точки, которые он собирался расставлять, и получалось так, будто бы это инициатива Гордея Васильевича. Еще и до сути дела не дошли, а уже как будто бы все поставлено с ног на голову.
— Я слушаю тебя, — сказал Гордей Васильевич и по-школьному сложил руки на столе. — Какое у тебя дело?
— Да ладно, Гордей Васильевич, крутить, сами все знаете, давайте прямо в лоб.
— Ну вот, — улыбнулся Гордей Васильевич. — Какой настырный. Давай рассказывай, посвящай старика.
— Рассказывать-то особенно нечего. Семья развалилась на молекулы. К седым-то волосам.
— Седые волосы не показатель, кто седеет, кто лысеет. Чего не поделили?
— А-а, — махнул рукой Никита, — ерунда всякая. Она взбрыкнула, а я потакать не стал.
— Это не довод. У меня тоже время от времени взбрыкивает, но, как видишь, ничего, живем.
— Тоже сравнили. У вас — одно, у меня — другое.
А самому стало смешно: столько детей да такой возраст… Наверное, все эти мысли отразились на лице Никиты, потому что Гордей Васильевич сердито гмыкнул:
— Ты, конечно, думаешь: такая семья да еще возраст… Правильно говорю? А у стариков, Никита, все получается гораздо сложней.
— Гордей Васильевич, согласитесь, унижение терпеть ни в каком возрасте нельзя.
— Согласен.
— Если каждый будет швырять в лицо мятой рубахой…
— Ой-ой-ой! Вот это я понимаю! Так их, Никита Григорьевич! Между прочим, раньше мужчины носили щит и меч, а теперь бутылочку кефира в авоське и десяток диетических яичек. Значит, швырнула, говоришь?
— Не смейтесь, Гордей Васильевич, это я в запальчивости. Дело теперь прошлое, я и подробности стал забывать. У нас принципы разошлись. Я, как вы знаете, человек общественный. У меня и работа ответственная, и нагрузки серьезные. И в доме я хотел рассчитывать на какую-то помощь. А если этой помощи нет, то зачем мне нужен такой дом?
— Да, пожалуй, жена должна помогать. И мы, в свою очередь, должны помогать женам. Живем-то сообща.
— Живем-то сообща, да цели в жизни разные и полезность для государства разная, в этом-то и весь фокус. — Никита сказал, как припечатал, с незыблемой твердостью и даже с некоторой торжественностью. Еще бы, сколько бормотал об этом за рулем.
— Во-он ка-ак… Что же, выходит, ты всех людей делишь на полезных и бесполезных?
— Нет, — покачал головой Никита. — Совсем бесполезных людей нет, но есть люди, которые приносят больше пользы, а есть, которые меньше.
— Интересно, — сказал Гордей Васильевич, он придвинул чистый лист бумаги, взял карандаш и стал рисовать квадратики и треугольники. — Значит, у тебя разделение четкое?
— Безусловно. Я всегда думал об этом, а в последнее время думаю особенно много.
— И как в таком случае следует поступать?
— Все зависит от того, у кого работа серьезней. Как бы вам наглядней разъяснить? Ну вот, допустим, так: если муж — профессор, а жена работает где-то санитаркой или медсестрой, то все дела по хозяйству должна делать она, чтобы освободить мужа. Если, наоборот, жена — профессорша, изобретает, допустим, пенициллин, то ей должен помогать муж. Если оба стоят за станком, то и работа поровну, тут никто не в обиде.
— А дети как? — спросил Гордей Васильевич. — Вот у тебя, например, сын.
— Ребенок — особая статья, здесь смотря по возрасту. С пеленками и яслями мать возится, а вот когда он соображать начнет что к чему, тогда самая пора подключаться.
Гордей Васильевич исподлобья взглянул на Никиту и спросил с заметной, но непонятной пока иронией:
— Ты в самбо случайно не записан?
— Не понимаю вашей мысли, при чем здесь самбо?
— А при том, когда ребенок начинает понимать что к чему, он за твое вмешательство тебе же ребра намнет. Дети сейчас — будь здоров, не то что мы с тобой. Да-а! — Гордей Васильевич отодвинул изрисованную бумагу, встал и прошелся по кабинету. — Надо же, удивил ты меня, никогда не думал, что ты такой заковыристый.
Никита промолчал, потому что не понял: хорошо это или плохо быть сложным человеком.
Гордей Васильевич продолжал ходить по кабинету и смотреть себе под ноги, словно выискивал какую-то мелкую зароненную вещицу.
Никита решил по возможности укрепить свои позиции.
— Их сейчас много, Гордей Васильевич, с кем жить. Всегда можно найти. Любую возьми. — Но тут Никита осекся, потому как вспомнил диспетчера Зою. — Я перед вами, Гордей Васильевич, как на духу, меня на них совсем не тянет. Даже если очень красивые. Как представишь их глупость, которую они вдруг начинают проявлять в семейной жизни, так сразу начинаешь радоваться, что один.
— Трудно, парень, тебе будет, — сказал Гордей Васильевич. — Может случиться и так: потеряешь все, а найти ничего не найдешь. Если бы тебе лет поменьше было, годков этак на двадцать.
— Ничего, Гордей Васильевич, нынче старые кони дороже ценятся, — усмехнулся Никита, но невеселой получилась усмешка. — Заведем еще такую, у которой глаза будут как черносливы.
Гордей Васильевич, нагнувшись, снова сел за стол, придвинул к себе новый лист бумаги и стал рисовать квадратики и треугольники.
— Когда ты последний раз бюллетенил?
Никита пожал плечами:
— Точную дату не помню, где-то весной, когда волна гриппа… А что?
— Вот видишь, здоровье-то не железное. Не дай бог, конечно, но вдруг свалит тебя какая-нибудь хворь лет
