Тамада - Хабу Хаджикурманович Кациев
Краешком глаза Жамилят следила за Али. Тот сидел рядом с секретарем райкома, потупившись, недвижно, точно в нем замерла жизнь. Лицо оцепенело, каменное лицо. Она вдруг почувствовала жалость к нему. И снова, в который раз, вернулась мысль: «А справлюсь ли я сама?» Припомнился последний разговор с Али, когда сидели в правлении. Он тогда бросил фразу: «Хотел бы я видеть тебя, сестра моя, на своем месте!» Надо же! — как в воду глядел! А как он посмотрел на нее, когда она вышла из машины с Бекболатовым! Испепеляюще. Конечно, о ее кандидатуре на свой пост узнал заранее от секретаря райкома. Интересно, как она выглядит в его глазах? Винит во всем ее? Ее или себя? Считает своим недругом? Но сама-то она не испытывает к нему никаких враждебных чувств.
— Сами видите, ваши дела не идут вперед, — продолжал Бекболатов. — А как говорится в русской пословице: под лежачий камень вода не течет.
— Оллахий, товарищ Бекболатов, я не возражаю, если Жамилят сможет сразу ликвидировать все недостатки, — прозвучала чья-то реплика.
Легкая усмешка коснулась губ Бекболатова:
— Думаю, по мановению руки не только Жамилят, но даже пророк Магомет не вызовет с неба медового водопада.
Присутствующие засмеялись.
— Верно! — раздался чей-то громкий голос с задних мест.
— Чего и говорить!
Бекболатов поднял руку — смех и возгласы прекратились.
— Один в поле не воин, — сказал он. — Одна Жамилят ничего не сможет, если ей не поможете вы, коммунисты.
И тогда привстал со своего места Салман Токашев:
— Товарищ секретарь, как вы знаете, наш колхоз — горный колхоз. В иные места только на лошади можно добраться. А как же она, женщина, управится с лошадью... — с ухмылкой обратился он к присутствующим.
— Ты, Салман, человек здесь недавний, — оборвала его покрасневшая от негодования Тушох. — Вряд ли сыщется место в нашем районе, где бы Жамилят не проехала верхом, когда партизанкой была. Она с оружием в руках защищала наши горы! А теперь ты кудахчешь, будто она не поднимется туда верхом. Все мы знаем, почему ты так говоришь. Не хочешь, чтобы Жамилят была председательницей. Боишься лишиться даровой яичницы. Боязно тебе расстаться с птицефермой и двумя птичницами, которых ты издергал руганью и издевками.
Салман смущенно разводил руками, высматривая себе союзников, мол, старуха сбесилась, что ли? Но Тушох словно не замечала его ужимок и все больше и больше распалялась, будто прорвалась в ней невидимая плотина.
— Да, Жамилят женщина. Но пару таких мужчин, как ты, Салман, она запросто перевяжет веревкой и взвалит на плечо. Здесь много мужчин. Пусть не обижаются на то, что скажу. Вы, мужчины, забыли времена нартов[6]. Вы называетесь мужчинами, а колхозное хозяйство наладить не можете. Постыдились бы!.. Какие вы мужчины, чем вы гордитесь? Кто всю тяжелую работу в колхозе несет на своих плечах? Мы, женщины! Кто коров доит? Мы. Кто на прополку ходит? Мы. Кто в доме убирается, детей растит? Мы. А что делаете вы? Посты занимаете, понукаете нами, как старые князья. Председатель колхоза — мужчина, в парткоме — одни мужчины, в сельсовете — тоже, заведующие фермами, учетчики, члены правления — везде вы. А где равенство?
Тушох на миг замолчала, сердито обвела взглядом снисходительно ухмыляющиеся лица мужчин, и глаза ее загорелись как угли:
— Конечно, сейчас вы все дружно за Али, ведь он все-таки мужчина, все на дыбы встали: мыслимо ли, чтобы колхозом заправляла баба. Иные-то за глаза были против Али, но вот когда узнали, что в председатели прочат Жамилят Тауланову, тут же оглобли назад повернули, и повернули-то по той же самой пословице, от которой адатом воняет: у женщин коса длинна, а ум — короток.
Тушох судорожно схватила стакан с водой: пила, мельком поглядывая на притихших мужчин. Никто уж не ухмылялся.
— Конечно, поначалу многие будут жалеть и защищать Али, — продолжала Тушох, спрятав белый, в кружевах платочек. — Разве у него никаких заслуг? Два ордена Красной Звезды да столько медалей! Но ведь сейчас не военное время, приказами да окриками сыт не будешь. К людям другой подход нужен. Правильно товарищ Бекболатов сказал: колхоз у нас — прореха на прорехе. А кто его довел до такой разрухи? Если я скажу, поднимите руки те, кто попустительствовал такому разору, — все поднимут. А Али должен тогда поднять обе руки. Потому что самая большая вина за ним и его дружками. Разве не они виноваты, что все работящие мужики подались на отходные работы. Родной аул бросили — и разбрелись кто куда. И не за длинным рублем подались, а потому что с Али и его дружками не сработались. И как с ними сработаешься, если они с утра до вечера глотку дерут.
Али все так же сидел с каменным лицом, будто все, что говорилось здесь, касалось не его, а кого-то другого.
— Эх, Али, — Тушох повернулась к нему лицом. — Зачем ты выжил шофера Селима? Парень из армии вернулся, он там технику освоил, хотел за трактор сесть, а ты его куда определил? Дал ему поломанную арбу, почини, мол, а потом езди на ней, через два-три года увидим, можно ли тебе трактор доверить. А ведь Селим парень что надо, джигит! Перешел он в соседний колхоз, там его хвалят — не нахвалятся. Теперь только и видим его портреты в газетах, и каждый раз с недоумением говорим: «Опять Селима-то нашего в газете напечатали, знать, у соседей он расцвел, как маков цвет. А у нас кем был? Простым арбичи, да и арба-то у него была самая ветхая». Так было с Селимом, так было и с другими молодыми мужчинами из нашего аула. Ведь от тебя, Али, ни похвалы, ни доброго слова никогда не услышишь. Чего ты, Али, добился своей руганью? А того, что теперь в ауле ни одного подходящего каменщика или плотника днем с огнем не найти. Коровники, коши, птицеферма да и другие постройки — все прогнили насквозь, а ремонтировать некому, со стороны нанимать — денег у колхоза нет. Тебе бы со стоящими работниками надо было дружбу водить; а
