Поколение - Николай Владимирович Курочкин
В кабинете Литуса народу всегда было полно: то зайдет сметчик Хлястиков, мрачноватый молчун, зайдет, поздоровается и приклеится к карте — роскошную Демьянов где-то карту добыл: старая, года шестьдесят первого, мятая-перемятая, но подробная, на четырех листах. И Хлястиков стоит у той карты, незаметно смещаясь от Южной Америки к Австралии, пока Ирина Леонидовна за ним кого-нибудь из своих девочек не пришлет. И когда он узнает, сколько времени простоял у карты, — а бывало и по часу, и по полтора, пока в отделе не хватятся, — покраснеет до слез и спешит в отдел, на ходу извиняясь перед посланницей. То заглянет главный энергетик Шидловский — крепкий седой мужчина, в свои пятьдесят пять могущий расшвырять троих молодых хулиганов, самый активный дружинник, второй, после Демьянова, фронтовик. Сядет на край стола, почитает у Литуса главковскую сводку несчастных случаев на производстве, выпишет связанные с нарушениями ПУЭ (правил эксплуатации электроустановок), расскажет анекдот, выкурит «беломорину» и уйдет.
То заскочит краснолицый, по-мальчишески курносый, кудрявый геодезист Тушканов, в качестве изыскателя прошедший здесь с теодолитом еще за пятнадцать лет до возникновения Нефтеболотска, а с возникновения поселка (кстати, первый кол, знаменитый первый кол нового города, он и вколотил в дерн собственноручно) работавший в тресте. Правда, тогда еще треста не было, он возник через два года; сперва был стройучасток, потом управление — и был Тушканов.
А чаще всех заходил Антон Иваныч Мыльников, он же «Призрак Левитана», — высокий человек с изумленным лицом и огромными клешнями, упрятанными в овчинные рукавицы.
Почему «призрак» и почему «Левитана»?
Потому, что он был художником. Делал стенды, на которые Литус лепил свои снимки, делал доски Почета, оформлял праздничные колонны треста и СУ «Жилстрой», писал афиши для ДК «Строитель», но был не оформителем, а художником, и овчинные рукавицы ему необходимы были потому, что он часто и подолгу работал на пленэре, писал пейзажи зимней тайги.
Но что-то в этих пейзажах было поддельное, — и Кошкин, знающий, с каким самоотвержением они писались, молча соглашался с Литусом, изобретателем прозвища, который в слова «Призрак Левитана» вкладывал обидный оттенок неуважения, непризнания таланта. Такая бескорыстная преданность живописи, такое отрешенное малорадостное существование — и такие убогие результаты. Налицо трагичное несоответствие.
Но главный корень прозвища «Призрак» прятался в других толщах, связанных не с искусством, а с профессией Мыльникова. Он потому и ходил всегда с изумленным лицом, что удивляться умел каждой травинке, каждому сугробу, да! — но еще и потому, что сомневался в своем существовании и праве на жизнь. Он числился слесарем-вентиляционником, но прав на слесарскую спецодежду не имел. Он покупал для оформительских нужд в «Культтоварах» гуашь, белила, кисти и прочее, но не на свое имя. Он был прописан восьмым в трехместной комнате общежития и платил алименты, но в общежитие его не пускали, а жил он непрописанным в квартире той самой женщины, которой платил алименты, и жил с ней неразлучно.
Единственным, и то неискренним, его другом был Литус, относившийся к нему снисходительно, как к существу полуповрежденному. Литус считал Антона Ивановича первоклассным маляром-оформителем, свихнувшимся на том, что он-де художник. В глаза не говорил, но посмеивался. А Кошкин терялся: что-то в самом Мыльникове было настоящее, заявлявшее: да, это Художник! Но его пейзажики эти…
Судя по всему, Литус прав. А жаль… Ведь Антон Иванович — не маляр, он прилично окончил известное Пензенское худучилище имени Савицкого. Так в чем дело? И что его загнало сюда, почти на край света! Сам Мыльников объяснял свое появление в Нефтеболотске так добросовестно и обстоятельно, что ясно делалось: бедняга и сам до сих пор не может понять, как он здесь очутился, и рассказывает он не тебе, как это было, а себе — еще одну версию того, как это могло быть. Тут и путаная история несчастной любви к женщине, его не любившей, но с ним расписанной, и мечта преподавать в детской художественной школе, будто бы, кроме Нефтеболотска, нигде это не достижимо (ДХШ, кстати, в прошлом году открыли, но Антона Ивановича преподавать не пригласили, а сам он не напрашивался), и любовь к здешней чахлой, не истинно сибирской, а болотной природе…
Да, похоже было, что человек живет в своем каком-то мире, изредка выныривает в наш и удивляется, не может сообразить, где он, что с ним? — а годы идут. Выглядел Мыльников намного моложе своих лет, но было ему уже за сорок.
Мыльников никогда не ждал ударов судьбы, но и никогда ничего не делал, чтобы их отвести. Поэтому каждая мелкая или крупная неприятность поражала его вдвойне. Вот был он слесарем шестого разряда, пришел Кошкин, решил, что это чересчур, — и вдруг Мыльникова предупредили, что со следующего месяца у него оклад будет не сто сорок, а сто двадцать. За что — непонятно, он же пишет, старается. Вдруг отобрали мастерскую, вместо комнаты в конторе СУ-2 дали полвагончика в трассовом поселке: тесно, неудобно работать, холодно, к тому же за десять километров от дома. За что? В чем он виноват?
Он и не был виноват. Просто так получалось.
Художника-оформителя в штатах треста не было — они есть и они нужны, но в штатах их ни в одном тресте нет. И Кошкин, начиная наводить порядок в своем хозяйстве, снизил разряд Антону Ивановичу не по злобе, не из жадности, а для профилактики неприятностей: психологию ревизоров он знал «изнутри», знал, что любой проверяющий поголовно всех с шестым разрядом прощупает, кто есть кто на самом деле, а за пятым разрядом уже вполглаза. Он бы для надежности поставил Мыльникову четвертый разряд — и начальство СУ-2, где получал деньги Антон Иванович, это только приветствовало бы: как лозунг написать, так его нет или он для треста работает, а гроши получать он тут как тут? Ставь хоть второй разряд, меньше зарплаты уйдет. Но Дудник вступился: как раз перед этим Мыльников обновил все доски показателей соцсоревнования в тресте, нельзя было, чтоб такой мастер ушел.
В вагончик его перебросил уже сам Стуков, но тоже для профилактики: чтоб не очень на виду был.
А с квартирой была вовсе мертвая петля: в свое время жена Мыльникова Нюра, насколько можно было судить, серьезно увлеклась каким-то военным. Так серьезно, что с Мыльниковым развелась. Потом они сошлись, но снова регистрировать брак она отказалась, стыдно. А коль живут нерегистрированные, его и в ордер не вписывали, тем более что жена
