Юрий Рытхэу - Полярный круг

И работа закипела. В той части Чукотки, где расположен Улак, деревья не растут. Пришлось снаряжать вельботы и байдары в те места, куда течениями сибирских рек выносились бревна. Такими плавниковыми столбами украсился Улак к двадцать третьей Октябрьской годовщине. Поставили ветродвигатель, и Тэнмав пошел по ярангам вешать лампочки. Провели электричество, разумеется, и в школу, и в интернат, где жил Кайо. Кроме того, в землю уложили кабель-жилу, похожую на толстую моржовую кишку. Пока шла вся эта работа, Кайо смекал, что вот по этой толстой кишке и полезет удивительный ток, который потом потечет к каждой лампочке уже по белой тонкой кишке с матерчатым верхом.

Трудно описать радость, когда зажглись первые электрические лампочки в ярангах. То, что они горели на полярной станции, это одно, но в яранге! Горели лампочки и на столбах, в школьных классах, в интернате. Конечно, это был желтый, мерцающий, порой совсем угасающий свет, но в Улаке попросту не замечали таких мелочей, радуясь тому, что чудо пришло.

Наверное, этот желтоватый, словно задыхающийся от долгого пути свет сделал больше, чем долгие речи. К такому свету стали уже понемногу привыкать, и даже собаки не так громко лаяли, когда на столбах вспыхивали лампочки. Ветродвигатель особенно усердно работал в ветреные дни, и в пургу со стороны селение выглядело красиво и странно для этих мест. Мотались лампочки, тени от летящего снега сновали по крышам яранг.

Глядя на мерцающую в такт порывам ветра раскаленною металлическую нить внутри стеклянной колбы, Кайо как бы видел струящийся по проводам удивительный ток, представлявшийся потоком ослепительно белого вещества. Его пугала и привлекала мысль: а что, если разрезать провод — растечется ли свет по комнате? А вдруг заполнит ее и выльется через открытую дверь, потечет по улицам, по уклону покатится к лагуне и, может быть, так и дойдет до Кэнискуна, до Инчоуна или по долине реки достигнет и родного тундрового стойбища?

Эта мысль казалась Кайо такой же кощунственной, как если бы он подумал о том, чтобы разрезать человеку кровеносный сосуд. И только это удерживало мальчика от того, чтобы рассечь белый, слегка скрученный провод. Но ведь был человек, Кайо о нем читал где-то, который, несмотря на запреты совести и священный ужас, разрезал человека и заглянул в его нутро. И Кайо решился.

Вечерами бывало так, что в классах никого не оставалось. Свет горел везде, и в вечернюю снежную темень светили окна школы и интерната.

Кайо пробрался в один из классов, вооружившись хорошо отточенным ножом, привезенным из тундры. Правда, учителя не разрешали его носить на поясе, но он оставался при Кайо и лежал в тумбочке вместе с остальными немудреными пожитками.

Сердце так громко стучало, что Кайо казалось — его слышно всей школе, во всем интернате, и стук разносится по всему селению. Хорошо, что в этот вечер бушевала снежная буря — в такую погоду звуки глохнут и не разносятся далеко.

Кайо посмотрел на лампочки. В классе их было две. Они горели, тревожно пульсируя, словно в них был не ток, а живая кровь.

Для того чтобы добраться до белого шнура, надо было подставить табуретку и влезть на нее. Так Кайо и сделал. Прислушался. Кроме воя ветра за окнами, ничего не было слышно. Словно во всем большом доме-интернате никого не было. Эта мысль испугала Кайо — а если произойдет что-нибудь необычайное? Но Кайо хорошо знал, что в небольших двух комнатах, примыкавших к большой кухне, живут директор и его мать.

Кайо поднес нож к белому шнуру и решительно вонзил хорошо заточенное лезвие. Он знал строение электрического шнура, был готов, что усилию будет сопротивляться и сам матерчатый, туго скрученный шнур, и множество медных проводов, которыми были начинены резиновые кишочки, почти не оставляя места для той живительной силы, которая должна была рождать свет.

И тут Кайо почувствовал удар необычайной силы, и перед его глазами вспыхнуло голубое пламя. Теряя сознание, Кайо услышал слова, которые произнес учитель физики: «Короткое замыкание!»

— Да-а, — протянул Андрей Петрович. — Представляю, какое было ощущение у вас.

— После этого я навсегда сохранил почтение не только к электрическому свету, но ко всему, что связано с электричеством, — с улыбкой сказал Кайо. — Теперь вы понимаете, что я чувствую, посетив ваш завод и увидев эти огромные машины.

— Давайте-ка доедать наш обед, — словно очнувшись, торопливо сказал Петр Тимофеевич. — Скоро в цех.

Столовая уже почти опустела.

До проходной Кайо провожали Андрей Петрович и Петр Тимофеевич. Чуть поотстав, Андрей Петрович сказал товарищу:

— Как рассказал гость про электричество-то, а?

Глядя вслед гостю с Чукотки, он мысленно представлял дальний край в сиянии электрических огней, отражающихся в гранях ледяных торосов.

Кайо чувствовал, что не двинется из Ленинграда, не сделав попытки увидеться со своим прошлым, и в один из дней снова очутился в знакомом парке на Петроградской стороне.

Солнечные лучи ярко светили в желтой листве, напоминая о той осени.

Когда диагноз окончательно подтвердился, решено было, что Кайо покуда будет лечиться амбулаторно. Ему дали несколько рецептов, большое количество белых таблеток с устрашающе коротким названием «паск» и сделали пневмоторакс — накачали воздух в межплевральный промежуток. За короткий срок Кайо усвоил медицинскую терминологию и по отрывочным репликам врачей в туберкулезном диспансере легко мог понять, как протекает болезнь.

В этом диспансере, располагавшемся в уютном особняке на площади Льва Толстого, на пересечении Большого проспекта Петроградской стороны и Кировского проспекта, царила удивительная атмосфера. Люди выглядели странно здоровыми, на многих лицах даже горел румянец. Очень редко можно было встретить человека, согнутого болезнью, кашляющего. Здесь кашляли тихо, деликатно, тщательно прикрывая рот и сплевывая в специальную бутылочку темного стекла с плотно завинчивающейся крышкой, похожую на старый проткоочгын.

…Кайо шел на площадь Льва Толстого, зная, что на месте этого особняка-диспансера теперь стоит Дом мод, современное здание из стекла и бетона, и станция метро «Петроградская». Даже скверик куда-то исчез, поглощенный огромным зданием. Когда глазу не за что зацепиться, то и воспоминания тускнеют. Поэтому Кайо поспешил отсюда к парку возле Зоосада.

Вот здесь он шел понурив голову, а потом сел на скамейку, покрытую выщербившейся зеленой краской. Дело клонилось к вечеру, к такому редкому осеннему ленинградскому вечеру, когда воздух удивительно прозрачен и желтые листья, если смотреть снизу, кажутся напечатанными на голубом поле бледного неба. Городской шум удалялся, отгороженный деревьями — стражами тишины, оставляя в покое человека, и ворчал издали.

На душе было смутно и горько. Туберкулез… Кайо знал об этой болезни, перешедшей к его сородичам из прошлого и не отпускавшей свои жертвы долгие годы. Коварство болезни было в том, что она подкрадывается незаметно и человек часто долго не подозревает, что болен. Так было и с Кайо. Поначалу он думал, что просто не может привыкнуть к ленинградскому климату и от этого у него постоянное недомогание, слабость, а по ночам липкий пот покрывает тело.

Уже два года Кайо был студентом университета. Недомогание и слабость он относил за счет усиленных занятий и рассчитывал за лето поправиться в студенческом доме отдыха на Карельском перешейке.

Но прошло лето, а слабость не проходила. Кайо стал сильно кашлять, и порой ему трудно было остановиться, особенно по ночам. Тогда он одевался и выходил на улицу. Васильевский остров спал. В подворотнях дремали дворники, кое-где маячили милиционеры и подозрительно смотрели на закутанного в серое пальто юношу, то и дело останавливающегося, чтобы прокашляться. По Восьмой линии Кайо выходил на берег Невы, усаживался на гранитную скамейку под сфинксами и наблюдал за жизнью реки. Под утро разводили мост Лейтенанта Шмидта, а затем и Дворцовый. Большие корабли проходили по реке. Они перекликались гудками, слышны были команды капитанов, шум машин, громко плескалась вода.

Иногда Кайо переходил на другой берег Невы, к Медному всаднику, шел по Сенатской площади, воображая, как тут стояли декабристы. По Дворцовому мосту возвращался на Университетскую набережную. А в мечтах видел себя ученым-историком, изучающим происхождение народа — откуда и зачем он пришел на холодную землю, почему выбрал именно то место для своего обитания? Одолеть бы проклятую слабость, снова стать здоровым, сильным и с головой окунуться в книги — читать, читать, впитывать в себя знания, потом окончить университет и вернуться домой руководителем какой-нибудь научной экспедиции.

Каждый год студентов-северян тщательно осматривали врачи: ведь тогда не все выдерживали непривычную жизнь в городе, так резко отличавшуюся от жизни в тундре и тайге.