Юрий Рытхэу - Полярный круг

Было сыро. Ноги в толстых американских ботинках, выданных по талону, разъезжались на мокрой глине. А дождь все сыпал, как на морском берегу.

Где же он тогда стоял? Кайо огляделся.

— Что ты ищешь? — настороженно спросила жена, проследив за его взглядом.

Все тут переменилось. Такое впечатление, будто попал в другой город. Да и сам парк неожиданный и высокий…

— Я тут сажал деревья, — ответил Кайо.

Все, что слышала Иунэут о посадке деревьев в городских парках, связывалось в ее представлении с визитами высших государственных деятелей. Что он такое говорит?

— Дерево дружбы? — уточнила она.

— Много деревьев мы тогда посадили в честь победы, — задумчиво проговорил Кайо. — Весь день работали. Еще помню — все время шел дождь.

— Хочешь найти свое дерево?

— Вот вспоминаю, — ответил Кайо. — Тогда ведь тут ничего не было — просто большое пустое место, вроде тундры. Кое-где островки деревьев. Да и деревьями их нельзя было назвать — тоненькие кустики. И вот какие выросли!

Они пошли по аллее, озираясь по сторонам. Иунэут тоже смотрела, будто и она могла отыскать посаженные мужем деревья.

В тот день, когда в общежитии объявили, что будут сажать деревья в честь победы, Кайо охватило волнение: и он будет делать новое, незнакомое для тундрового жителя — сажать деревья. Не картошку, не цветы, а деревья.

А в ушах Кайо звучит песня тех лет. Ветер забивал дыхание, вызывал невольный кашель. Тогда Кайо не подозревал о своей болезни и, будучи человеком застенчивым, тихо подпевал, воспринимая эти слова такими, какими они были на самом деле:

Над Россиею небо синее,Небо синее над Невой.В целом мире нет, нет красивееЛенинграда моего…

Почему тогда пели эту песню? Может быть, потому, что очень хотелось чистого, синего, теплого неба, вот такого высокого, светлого, как сегодня.

Ленинград только начинал входить в сердце чукотского парня. Много еще было непонятного и даже чужого в облике самого города. Осенними вечерами, когда клочья сырого тумана липли к стенам израненных снарядами и бомбами домов, Кайо остро чувствовал тоску по родине, вспоминал чистый, нетающий снег, мягко ложившийся на затвердевшую от первых морозов землю, студеную синеву сугробов.

Или вдруг, истосковавшийся по простору, он мысленно видел широкую тундру, когда, поднявшись на вершину горы, можно одновременно увидеть два океана, бесчисленные озера и реки, блестящие на солнце, как осколки гигантского расколовшегося зеркала.

Но уже было что-то волнующее в тишине Университетской набережной, в черных рыбацких лодках под древними стенами академии, в гулких переулках той части Васильевского острова, которая примыкает к Стрелке.

Искры, высекаемые трамвайными дугами, напоминали волшебные огни, играющие над чукотскими могилами у озера Элелылы, а далекое урчание города в ночной тишине вызывало в памяти шум приближающегося оленьего стада.

Это был до пронзительной боли в сердце новый, мир, пропахший пороховым дымом недавней войны, возрождающийся к жизни. Он напоминал о недавнем прошлом стуком костылей по выщербленному асфальту, грохотом подшипниковых колясок безногих в укороченных шинелях, чтобы полы не волочились по сырым мостовым…

Это была суровая гордость победы, завоеванной самой дорогой ценой — жизнью тысяч близких, родных. Мысль о том, что памятью им будет зеленое море огромных деревьев, волновала Кайо, и он представлял себе далекое будущее, когда дети павших будут приводить сюда уже своих детей. Да, нет ничего прекраснее для памяти, как вырастить, снова продолжить жизнь несмотря ни на что.

В будущем парке Победы вместе с Кайо работал отставной лейтенант Миша Мальков, селькуп с Енисея. Он распрямлял плечи и морщился: у спинного хребта сидел осколок. Кайо видел его, когда мылся с Мишей в бане. Синий кусок металла двигался под кожей, словно живое существо. Чуть поодаль копал землю чех Иржи, бывший партизан. Рядом, утопая по голенища сапог в вязкой глине, орудовала лопатой Зина Четвергова, бывшая сандружинница, студентка биофака, кавалер, ордена Отечественной войны… Вчерашних школьников тогда было совсем немного, да и те мало отличались от фронтовиков, потому что носили гимнастерки и мундиры отцов и старших братьев, а лица у них были отмечены нелегким детством и несытой жизнью военных лет.

Над Россиею небо синее,Небо синее над Невой…

Сырой ветер расплетал мелодию, развеивал слова, но они снова собирались, туго сплетались в стройную, волнующую песню.

Зина Четвергова объясняла Кайо, что деревья всегда сажают осенью, потому что корневая система растения в эту пору как, бы замирает, накапливая силы для весеннего наступления… Девушка мешала военную терминологию со строгими научными словами биологической науки, но так было понятнее Кайо и легче ей самой.

Звякали лопаты, песня вырывалась из пелены сырого тумана и уносилась к низким облакам, тоскуя о синем небе, о новой еще для Кайо красоте города.

— Может быть, вот эти? — Иунэут тронула мужа за рукав.

Может быть, эти. Но могут ли они так вырасти за двадцать с лишним лет? Или все-таки могут? Зря тогда не спросил у Зины Четверговой, какими бывают деревья через двадцать пять лет.

Кайо внимательно оглядел аллею, стараясь вызвать в памяти что-нибудь такое, зацепку какую-нибудь, которая помогла бы воссоздать то место, где он тогда стоял с лопатой.

Но ничего знакомого не было. Дома изменили свой облик, да и столько кругом понастроили. Весь район, окруживший разросшийся парк Победы, был новый, повзрослевший: это уже была не новостройка, как и сам парк уже не был молодым садом. Деревья стали взрослыми. Если у них есть память, помнят ли они чукотского паренька, который старательно выкапывал ямки, осторожно ставил деревцо и держал его, пока Зина Четвергова засыпала мягкой землей бледные, словно бы неживые корешки? Кайо ставил саженец ровно, чтобы дерево выросло прямым и большим.

Вот они, прямые, большие деревья юности, деревья Победы.

А день сегодня такой хороший, теплый, безоблачный, словно отозвавшийся на давнюю песню послевоенной юности:

Над Россиею небо синее,Небо синее над Невой.В целом мире нет, нет красивееЛенинграда моего.

Парк Победы! Название-то какое! Спокойное, величавое, полное достоинства.

— Наверное, хорошее дело — сажать деревья, — задумчиво произнесла Иунэут.

— Этот парк посажен в честь победы над фашистами, — напомнил Кайо.

Недавно он читал книгу, где было подсчитано, сколько войн прошумело над людьми за всю историю человечества. Тысячи! А сколько людей погибло! Не счесть! Если бы обычай сажать деревья в память погибших существовал с самого начала — весь мир был бы в зеленом наряде! И тогда, глядя на зеленые живые леса, люди, наверное, задумывались бы, прежде чем браться за оружие.

В этом парке за каждым живым деревом — память, напоминание об убитом, погибшем, умершем от голода во время блокады Ленинграда.

Подробности о голоде в Ленинграде сообщались не по радио, а в редких письмах, от редких приезжих из Анадыря, Петропавловска-на-Камчатке. Многие русские жители Улака были родом из Ленинграда. Улакцы сочувствовали им и пытались утешить их, говоря им, что голод — это не самое страшное, его можно пережить, вытерпеть. Чукчи имели право говорить так об этой беде.

Года через два после начала войны в Улак приехал новый учитель истории. Он был какой-то странный, ходил бочком, заикался, и его лицо часто искажалось гримасой. И тогда Кайо впервые услышал новое слово — контузия.

Настал день, когда тишину улакского утра прорезал женский крик: получила похоронную тетя Тымнэна — погиб ее сын, один из первых чукотских летчиков, добровольно ушедший на фронт.

Охотники приходили в промороженный железный склад со связками песцовых шкурок, и даже те, кто совсем не знал русского языка, уверенно произносили: «В фонд обороны».

Копая ямки, держа саженцы чуть на весу, чтобы не повредить нежные корешки, Кайо вспоминал годы войны, вспоминал далекий безлесный полуостров, где, к великому сожалению, нельзя посадить дерево в память своего земляка Тымнэна. Но пусть память о чукотском летчике хранит вот это дерево. Хорошее дело — сажать деревья.

Это была его детская мечта — вырастить деревья в тундре. Бывало, забравшись в заросли приречного ивняка, Кайо воображал себя в настоящем лесу, среди высоких деревьев, заслоняющих солнечный свет. Он об этом написал в своем первом школьном сочинении. Учительница похвалила его и вздохнула: в ту зиму в Улаке было особенно морозно. Уголь смерзся так, что впору взрывать его, а железный лом со звоном отскакивал и дрожал, передавая телу через руки, одетые в оленьи рукавицы, ощущение безысходности и беспомощности.