Юрий Рытхэу - Полярный круг

— Мы долго думали с Маюнной, — продолжал Алексей, — и вот что решили: мы возвращаемся на Чукотку вместе с вами. Поработаем, присмотримся. У нас еще есть время, да и дел на Чукотке для нас хватит… Вот и мама знает.

Петр Тимофеевич как-то странно поглядел на сына, потом на Кайо, быстро встал, подошел к Алексею, обнял его и крепко поцеловал.

— Молодец, сынок. Правильно решил.

Алексей с виноватым видом улыбнулся и вышел из кухни.

— Заварить вам свежего чаю? — спросила Елена Федоровна.

— Пожалуйста, — ответил Кайо.

Когда Елена Федоровна ушла из кухни, Петр Тимофеевич, взглянув прямо в глаза Кайо, спросил:

— Ну и что?

Кайо пожал плечами.

— Какая-то ерунда получается, — со вздохом сказал он.

— Есть такое, — согласился Петр Тимофеевич.

Он налил чаю в блюдце, отпил и продолжал:

— Не понимаю — отчего это? Ведь росли мы в одной стране, под одним солнцем. Учились по одним и тем же книжкам — наверное, и картинки одни и те же разглядывали… В учебнике по естествознанию что тебе больше всего запомнилось?

— Волосатый человек Андриан Евтихиев, — с улыбкой ответил Кайо.

— Представь, и мне! — торжествующе сказал Петр Тимофеевич. — Но почему мы играем в кошки-мышки в наших общих житейских делах? Дело-то не в волосатом человеке, а наверное, совсем в другом. И давние мы с тобой родственники, а не только теперь, когда наши дети поженились.

Кайо слушал Петра Тимофеевича и мысленно соглашался с ним. Ему было неловко и даже чуточку стыдно, что не может он никак освободиться от своей всегдашней неловкости и некоторой подозрительности. Интересно, есть ли такое чувство у других или это только у него?

Кайо вспомнил, как в годы далекого детства он поначалу смотрел на русских так, словно они были пришельцы с другой планеты. Возможно, это объяснялось тем, что житейские привычки и обычаи очень разнилась от чукотского быта. Несмотря на то, что он в детстве жил в интернате, Кайо полагал, что чукче привычнее ложиться в постель из оленьих шкур, носить одежду тоже из оленя, жить в яранге, есть пищу не вилкой и ложкой, а просто руками, не мыть каждый день лицо и руки… Некоторые обычаи русских вызывали громкий смех и осуждение — например, привычка чистить зубы щеткой с белым порошком или закреплять женитьбу листком бумаги, который секретарь сельсовета — русская женщина — считала более могущественным, чем испытанная мужская сила… Но ведь Кайо учился в такой же школе, что и Петр Тимофеевич, решал такие же задачки в учебнике, учил те же правила в грамматике… Прав Петр Тимофеевич: главное — жили одной жизнью, беспокоясь об одном и том же — о своей большой стране.

Со временем настороженное отношение к русским сменилось доверием и благодарностью. Но чуть что, и всплывало старое. В чукотском языке все слова, относящиеся к собственной жизни, употребляются с префиксом «лыги», что значит — истинное, подлинное. Это само собой предполагало противопоставление: все остальное не столь настоящее и подлинное, как чукотское. Но вот рядом с Улаком находилось эскимосское селение, и эскимосские ребята часто приезжали гостить в улакский интернат, останавливались там и жили в той же комнате, где стояла кровать Кайо. Все у них было такое, как и у Кайо, только между собой они разговаривали на эскимосском языке. Общались они с Кайо и его сверстниками на русском, и это обстоятельство окончательно стирало всякую грань между ними.

И теперь, как замечал Кайо, когда все собирались и шел разговор на русском языке, стиралось всякое различие, особенно различие внутреннее.

И только сейчас Кайо ясно представил, как трудно и хозяину и хозяйке принимать таких гостей. Ему вдруг открылись их чувства, опасения, надежды, желание сделать все, чтобы не обидеть ничем, не затронуть гордости гостей. Вместо того чтобы помогать своим новым родственникам, Кайо выискивает какие-то признаки невнимательности или, хуже того, какое-то несуществующее коварство.

— Ты меня прости, — тихо сказал Кайо.

— Что ты, Павел! — взволнованно ответил Петр Тимофеевич. — Я тебя понимаю.

— Надо понимать друг друга, — сказал Кайо.

— И верить, — добавил Петр Тимофеевич.

Кайо молча кивнул.

Верить надо. Без доверия трудно. И ведь нет даже намека да то, чего он опасался, больше всего. Никто не оглядывался да него, как на дикаря, не поражался тому, что он ест вилкой и ложкой, а не хватает мясо руками. Спит на кровати, не устраиваясь рядом, на полу. Ни со стороны Петра Тимофеевича, ни со стороны Елены Федоровны, не говоря уж о молодежи, он не заметил ни малейшего намека. Разве только Виталий Феофанович порой пытался демонстрировать свои знания древних чукотских обычаев, но, как заметил Кайо, стоило ему только завести об этом разговор, как Елена Федоровна деликатно переводила речь на другое.

А вот сам Кайо только и делал, что размышлял о трудных отношениях со своими родственниками.

— Где же будут жить ребята — в тундре с вами или в селе? — спросил Петр Тимофеевич.

— В селе, — ответил Кайо. — Там стройка и Маюннина больница. Хорошая квартира там. Кино, клуб. Телефон есть.

— А с Ленинградом можно разговаривать? — спросил Петр Тимофеевич.

— Можно, — кивнул Кайо.

— Ну, друг мой, все будет хорошо, — после недолгого молчания произнес Петр Тимофеевич. — Обещаю тебе, что мой сын будет тебе хорошим зятем.

Кайо молча кивнул и поднялся.

— Спокойной ночи, — сказал он в дверях.

— Спокойной ночи, — услышал он вслед.

Иунэут не спала. Подняв голову, встревоженно посмотрела на мужа.

— О чем вы разговаривали? — спросила она.

— Алеша и Маюнна поедут с нами, — как можно безразличнее произнес Кайо.

— Как хорошо! — отозвалась Иунэут.

Кайо удивленно поглядел на нее.

— Это хорошо! — повторила Иунэут. — Для молодого хорошо. Пусть преодолевает трудности, суровую природу…

Кайо с удивлением поглядел на Иунэут. Чутье подсказало ему, что она произносит не свои слова.

— Откуда у тебя такое? — спросил он.

Иунэут села на постели.

— Я днем включила телевизор, — принялась она рассказывать, — вдруг — документальный фильм про нашу Чукотку. Показывали Анадырь, Уэлен, а потом про Билибино рассказывали. Про стройку атомной электростанции. И все говорили — трудности, суровая природа, героический труд… Оленей показали…

— Нашего стада? — оживился Кайо.

— Да нет, из билибинской тундры. Кавракая, — ответила Иунэут. — Тоже сказали про трудности, суровую природу и героический труд.

— А чего про нас такое говорить? — удивился Кайо. — Это про приезжих так надо — трудности и героический труд… А про нас зачем? Какой героический труд? Это наша жизнь. И Алексей — тоже наш, чукотский человек теперь.

Он улегся на мягкую кровать и вдруг почувствовал боль в сердце.

Кайо застонал.

— Что с тобой? — Иунэут встревоженно наклонилась над ним. — Болит?

— Нет, это во сне, — пробормотал, не открывая глаз, Кайо.

С утра все ушли — Петр Тимофеевич на работу, молодые в институт, а Елена Федоровна отправилась на дачу готовить домик к приезду гостей.

Кайо повел жену в парк Победы.

В утренний час здесь было пустынно и тихо. Лишь мамаши с детьми да бабушки с внучатами катили коляски по аллеям парка.

Высокие деревья отражались в спокойной воде прудов, шумели листвой. Кайо остановился и прислушался. Так шелестит снег по крыше яранги в тундровые зимние вечера. Но в небе — ни облачка, нет холода, а кругом все дышит теплом, миром и спокойствием. Со всех сторон веет удивительным умиротворением, тихой улыбкой, и от всего этого сладко щемит в груди, предвещает большое волнение.

Тогда не было деревьев.

Здесь город выглядел непривычно просторным и даже пустынным. Дома стояли далеко друг от друга, и кое-где пустыри простирались в неожиданную даль, теряясь в зеленых холмах. Иные здания казались поставленными случайно, может быть, даже временно. Огромный дворец из серого камня, сгрудившиеся группы домов — и вдруг среди них деревянное строение с зеленой железной крышей, с побеленными наличниками, с полуразвалившимся забором. Это была окраина Ленинграда. Кайо это почувствовал и по тому, как долго ехали машины. Студенты сидели в кузовах, прижимаясь друг к другу на крутых поворотах, позвякивая лопатами. Но потом дорога пошла ровная, гладкая, с трамвайными рельсами посередине. «Международный проспект», — сказал кто-то из попутчиков Кайо, и ему почему-то сразу понравилось это название.

Было сыро. Ноги в толстых американских ботинках, выданных по талону, разъезжались на мокрой глине. А дождь все сыпал, как на морском берегу.