Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны
– Ладно, черт с вами, пусть едет, – сдался Осевкин, представив, как будет происходить эта встреча на Фуке. Действительно, чего он боится? Журналюга увидит лишь то, что ему покажут. И он спросил мэра: – Надеюсь, у тебя найдется для него какая-нибудь колымага?
– Найдется, Сеня! – обрадовался Чебаков. – Конечно, найдется! Так значит, где-то к полудню он будет у тебя… если не возражаешь.
– Возражаю. Не у меня на даче, а на Фуке. Там будет о чем поговорить и что показать, а на даче можно лишь пить водку.
– Согласен, Сеня! Полностью с тобой согласен! – захлебывался словами Чебаков. – Ты уж постарайся. Он дурачок-дурачком, но накатать может такое, что потом не отскребешься. Так к каким часам?
– Своди его пообедать в ресторан… за мой счет. К пятнадцати-ноль-ноль быть на Фуке.
– Я-то тебе зачем?
– А чтобы мне не искать к нему подхода. Надеюсь, ты уже нашел. Оркестра не обещаю. Все. До встречи, – отрезал Осевкин и ткнул пальцем в красную метку, прекращая разговор.Глава 32
Артем Александрович Сорокин только что вернулся с работы, переоделся в грязное, то есть пригодное для работы по хозяйству, и теперь ходил по своему участку между грядами картошки, собирая личинки колорадского жука, привычно матеря американцев, наградивших Россию этой гадостью, и наверняка не без умысла. С тех пор как сына своего Сережку, на котором лежала обязанность собирать жука, он отправил в лагерь, чтобы еще чего-нибудь не выкинул против Осевкина и прочих городских властей, о чем ни раз заговаривал с отцом, укоряя его в рабском смирении, Артем Александрович теперь сам утром и вечером проходит насквозь все грядки, приподнимая ботву и заглядывая под листья, собирая безостановочно жрущих листья жирных полосатиков и кидая их в ведро с водой, приправленной керосином. «Пожрал, теперь попей малость, попей!» – бормотал он, кидая очередного обжору в ведро. Ну что за мерзкая тварь! Ее даже в руки брать противно. И не брать нельзя, иначе останешься на зиму без картошки, а без нее стол не стол».
В калитку затарабанили, затем послышался нетерпеливый женский голос:
– Хозяева! Есть кто живой?
Ей ответил хриплым лаем Купидон, беспородный пес, подобранный детьми еще года три тому назад.
Сорокин разогнулся, уперев кулаки в поясницу, прислушался.
Настойчивый стук повторился. Повторился и тот же голос о том же самом. Артем Александрович подождал немного, рассчитывая, что на голос откликнется жена, но та, видать, куда-то ушла, и тогда он сам пошел к калитке, обходя дом, уверенный, что стучит какая-нибудь цыганка, которых развелось в округе этим летом столько, что кажется, будто все, какие есть в стране, выбрали Угорский район для своей неуемной, но бесполезной и даже зловредной для местных жителей деятельности. Можно было бы и не идти, но, кто их знает, этих гадалок и попрошаек: решат, что нет никого, а у него двери нараспашку, заходи и бери, что захочется, и собака им не помеха: они, говорят, знают, как их успокаивать. А то еще бросят какую-нибудь отраву – с них станется. Богатств в доме, конечно, особых нет, но при нынешней чертовой жизни любая вещь не может быть лишней.
Вывернув из-за дома, окруженного кустами смородины, крыжовника и яблонями, Артем Александрович увидел над калиткой голову женщины лет эдак сорока, на цыганку совсем не похожую: белокурую, с большими темными глазами, симпатичную. Успокоив Купидона, он подошел к калитке, на ходу вытирая руки сырой тряпицей.
– Извините бога ради, что оторвала вас от работы, – зачастила женщина. – Дело в том, что я представляю независимый профсоюз химической промышленности. Вот мои документы, – произнесла она, раскрывая красную книжицу с фотографией и печатями.
Артем Александрович глянул на книжицу, не успев ни разглядеть ее как следует, ни прочитать, что там написано, не говоря уже о печатях, как женщина тут же ее закрыла и убрала. Потребовать у нее, чтобы дала в руки, он не решился: неудобно как-то, да и лицо такое привлекательное, такое простодушное, такое… короче говоря, женщина ему понравилась с первого взгляда. Более того, он сразу же поверил всему, что она сказала и еще скажет: женщины с такими правдивыми глазами не могут врать и обманывать.
– Да? И что же? – спросил он, отодвигая железный засов и раскрывая калитку.
– Дело в том, Артем Александрович… Ведь вы Сорокин Артем Александрович, не правда ли? – спросила она, уставившись на него улыбчивыми глазами и будто вытягивая из него нужные ей слова.
Сорокин кивнул и даже открыл было рот, чтобы сказать, что да, он и есть Сорокин, но женщина, вполне удовлетворившись его кивком, понеслась дальше:
– Так вот, руководству нашего профсоюза стало известно о разногласиях трудового коллектива вашего предприятия с ее владельцем Осевкиным Семеном Ивановичем. Исходя из имеющейся информации, руководство профсоюза решило вмешаться в эти разногласия на стороне коллектива. Меня командировали в ваш город, чтобы собрать более подробную информацию об этих разногласиях, задокументировать ее и дать ей правовую оценку, на основании чего потребовать от владельца выполнять трудовой договор по защите прав наемного работника. В том числе и через суд, – выпалила женщина, не споткнувшись ни на одном слове, впиваясь в Сорокина своим взглядом, будто пытаясь заглянуть ему в самую душу.
– Я, собственно говоря, – растерялся Артем Александрович, – ничего об этом не знаю… И почему именно ко мне?
– Не только к вам, Артем Александрович. Не только к вам. Я побывала у многих работников комбината, в том числе у ее директора и других руководящих работников. Они ведь тоже являются наемными работниками, не правда ли? Но не только. Вот у меня списки рабочих – я побывала и у них. Но должна вам признаться, что многие ваши товарищи относятся к вам с большим уважением, как к человеку умному, прошедшему суровую школу жизни, справедливому. На вашу помощь я очень рассчитываю, – и с этими словами женщина шагнула в калитку, заставив Сорокина отступить в сторону и попятиться. В руках она держала ни то портфель, ни то папку, какие носят сборщики налогов и прочие служилые люди. Все на этой женщине сидело ладно и даже кокетливо: и синие полотняные брюки, и голубая блузка, и коротенькая синяя же курточка.
Спохватившись, Сорокин сделал приглашающий жест рукой и произнес:
– Заходите, пожалуйста. Я, правда, не знаю, чем смогу вам помочь… А где находится этот ваш профсоюз?
– В Москве, разумеется. Но не профсоюз, а его центральный комитет, – ответила женщина со снисходительной улыбкой к собеседнику, задающему такие наивные вопросы. – Что касается самого профсоюза, то это сотни тысяч рабочих, инженеров и служащих, работающих на предприятиях химической промышленности по всей стране. – И тут же, без всякой паузы: – А собака у вас не кусается?
– Собака? Нет-нет, что вы! – со мной не укусит. – И Сорокин прикрикнул: – Купидон! Место!
Собака неохотно скрылась в будке, высунула из нее лохматую морду, недовольно рыча и скаля белые клыки.
Артем Александрович, не отличающийся сообразительностью и находчивостью, чувствовал в самом посещении его дома этой женщиной скрытую опасность, но в чем она выражалась конкретно, сказать не мог. Конечно, если она побывала до этого у многих других работников Фука, то это меняет дело, но тот факт, что кто-то из его товарищей как бы выдвинул его вперед, назвав его фамилию-имя-отчество, выдвинул под пули невидимых врагов, как ни раз случалось в Чечне с передовыми дозорами, не только настораживало, но и пугало: оказаться один на один с Осевкиным и его охраной грозило самыми непредсказуемыми последствиями. Эта профсоюзница поговорила и уехала, а ему потом отдувайся.
Он повел ее не в дом, а в беседку, увитую диким виноградом, и все оглядывался по сторонам в надежде, что придет жена, работающая главбухом в городском ЖКХ, понаторевшая на всяких разговорах со всякими людьми. Но жены не было видно: небось трепется с какой-нибудь соседкой. Тем более что профсоюзница, не назвавшая себя, не давала ему времени на раздумье. Пока они шли, она все говорила и говорила:
– Понимаете, Артем Александрович, наши правители объявили о создании правового гражданского общества, а свободы этому обществу не дали никакой: забастовки запрещены, митинги и демонстрации – только по согласованию с властями, вот новоявленные буржуи и делают со своими наемными работниками все, что им заблагорассудится, – сыпала она знакомыми и убедительными словами, какие звучат с экрана телевизора из уст тех же правителей; эти же слова можно прочитать и в любой газете. Даже в «Угорских ведомостях». А женщина продолжала: – Были случаи избиений и даже убийств профсоюзных активистов, я уж не говорю о зверских разгонах митингов и демонстраций нашим прославленным омоном… Правда, теперь это называется опон, но хрен редьки не слаще… Кстати, – хохотнула она, – раньше говорили «япона мать», теперь говорят «опона мать»… Не слыхали?
