Виктор Мануйлов - Черное перо серой вороны
Сорокин повернулся к нему, глаза их встретились – неподвижные Осевкина и тоскующие Сорокина.
– Так это ты написал против меня во Втором корпусе? – спросил он.
– Я, – ответил Сорокин. И в свою очередь, но с вызовом: – А что, неправда?
– Д-да к-кто т-ты т-такой? – прохрипел Осевкин, заикаясь от ненависти. – Ты, мразь, будешь меня учить, что правильно, а что нет? Т-ты… мужик!..
И Осевкин нанес ему короткий удар в челюсть.
Голова Сорокина дернулась, однако тот упал не сразу, а сделав несколько шагов к обочине, будто боялся упасть на труп дочки мэра, и только достигнув обочины, как-то неловко пошарил в воздухе рукой и рухнул на колени.
Осевкин, все более стервенея, подскочил, ударил его ногой в лицо и стал топтать, выкрикивая одно и то же:
– Убью, сука! Убью! Убью!
На помощь Сорокину кинулся Улыбышев, но на его пути встал телохранитель Осевкина и, выпятив квадратную челюсть, прошипел:
– Только шевельнись, мент, в землю вколочу.
Улыбышев, неожиданно крякнув, бросил свое тело вперед и врезался головой в живот охранника. Тот не устоял, и они оба упали, при этом Улыбышев оказался сверху, и теперь молотил охранника кулаками, но длилось это всего несколько мгновений: охранник пришел в себя, сбил Улыбышева ударом и вскочил на ноги, готовый «месить» его так же, как Осевкин все еще месит податливое тело Сорокина.
Но тут из-за машины метнулась тоненькая фигура Сережки Сорокина, и на затылок Осевкина обрушился удар бейсбольной биты. Осевкин дернулся, упал на колени. Второй удар по тому же месту – руки его подломились, и он рухнул лицом вниз. Правая нога его задергалась, пальцы рук заскребли землю, нога вытянулась, пальцы сжались да так и замерли, сжимая все, что сумели загрести.
К ним бежала, спотыкаясь, Нина Петровна, выкрикивая что-то однообразное, похожее на кудахтанье.
Охранник Осевкина в два прыжка подскочил к Сережке, готовому бить и бить в одно и то же место, отшвырнул его в сторону, подхватил Осевкина, желая поставить его на ноги, но тому явно было все равно – лежать или стоять, и охранник, беспомощно оглядевшись, понес тело своего хозяина в сторону от дороги, положил его на траву и теперь стоял и тупо смотрел на поверженного Осевкина, не зная, что делать дальше.
Улыбышев шевельнулся, покривился от боли в боку, сделал несколько осторожных глубоких вдохов – боль не проходила. И он остался лежать на спине и смотреть вверх, понимая, что от него уже ничего не зависит.
Над ним и над всеми прочими простиралось небо, такое голубое, такое глубокое, каким он его, казалось, видел впервые в жизни. По этому небу плыли на восток редкие пушистые облачка, похожие на барашков, пасущихся на голубых лугах.
И Алексей Дмитриевич, глядя на них, подумал со щемящей тоской:
– Боже, как мы измельчали. Как мы все ужасно измельчали.
* * *Издалека, точно из преисподней, возвещая о конце света, нарастали истерические вопли «скорой».
Москва, 2010–2011 гг.
