Николай Удальцов - Бешеный волк (сборник)
Раньше я думал, что женщины в принципе – самой безответственной вещи на свете – склонны к крайностям.
Оказалось, что к крайностям в оценке поступков женщин, склонен я, а женщины просто очень часто оказываются хуже или лучше своих избранников…И понял, что Лада способна на поступок.
Каждый поступок – это премьера.
Только вот на аплодисменты может рассчитывать не каждый.
Уже это делало ее исключением.
Впрочем, исключения тоже допускают исключения, но они нужны хотя бы тем, что делают правила необходимыми.
С этого момента я стал слушать ее очень внимательно.
Даже, не смотря на то, что она была очень красивой.
В дальнейшем, эти два: «очень», – сопровождали все наши разговоры…
Она как будто бы угадала мою мысль:
– Люди сходятся с людьми не из-за их свойств, а просто так.
– Для чего же тогда существуют свойства? – вообще-то мой вопросик был так себе, не семи пядей требующий, но все-таки из тех, на которые современная философия так и не ответила.
– Для того, чтобы эти свойства терпеть и прощать.
До тех пор, пока хватит сил…– …На завод, на никакую зарплату идти не хотелось.
Да и инфляция.
– Инфляция? – переспросил я. Для меня теперь это слово было чем-то из прошедшей жизни.
– Инфляция.
Это, когда вчерашние ценники, выставленные на товарах, сегодня оказываются вчерашними ценниками, а вчерашние деньги и сегодня остаются сегодняшними, – определения Лада явно давать умела.
И уже одно это, говорило о том, что она была не глупа.
А я давно заметил, что часто умная женщина интересней, чем умный мужчина.
Впрочем, глупая женщина интересней, чем глупый мужчина – часто тоже…– Здесь дело не в уме, а в интересе – в конце концов, в мужчине и женщине, нас интересуют разные вещи, – сказал мне как-то Гриша Керчин.
И я не стал с ним спорить.
Хотя мог бы.
Например, я бы сказал не «в конце концов», а «в начале начал»…– …Все больше посматривалось в сторону Москвы, – продолжала Лада, – Знаешь, как у нас в то время назывались поезда «Минск – Москва»?
– Как?
– Течение тех, кто плывет против течения…
Я согласился с тем, что это смешно. Хотя, по большому счету, смешного в этом было так мало, что, можно считать, что вообще не было. А потом спросил:
– Ты оказалась в Москве?
Она очень внимательно посмотрела мне в глаза, а после этого отрицательно покачала головой. Хотя и не сразу, но я понял, что этот внимательный взгляд был ее мерой доверия ко мне.
Наверное, доверяют только те, кто может смотреть в глаза друг другу.
– Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?
Я не знал.
– Об этом в Москве хорошо известно было. Собственно, с Москвы «Апельсины в Греции» и начинались.
Я все равно не знал.Не случайно же мой друг, художник Вася Никитин сказал обо мне однажды: – Вот, что значит – человек бросил пить. Начал газеты читать – ничего, что в стране твориться, теперь не знает…
Потом я спросил свою знакомую журналистку Анастасию:
– Почему, те, кто читает газеты, не знают того, что твориться в стране?
– Потому, что все журналисты врут, – ответила мне Анастасия, не отрываясь от компьютера, на котором печатала очередную свою статью, – Что ты хочешь – вторая древнейшая…
– Ну, это ты не права, насчет второй, – вставил я.
– Почему?
– Потому, что ложь, наверняка, появилась раньше проституции…– …Ты знаешь, что такое «Апельсины в Греции»?
Я думал, что Лада мне объяснит, но она, по-прежнему не опуская глаз, проговорила только:
– Тогда я тоже не знала…– Расскажи, – попросил я. И почувствовав, что за ее рассказом может скрываться что-то очень личное, такое, о чем она не хотела бы, чтобы знали посторонние, добавил:
– И не бойся того, что от меня пойдут сплетни, – давно известно, что все истории делятся на те, что никому не интересны и на те, что никто не должен знать.
Она задумалась лишь на мгновение, а потом сказала:
– Не всегда ясно – что хуже: когда о тебе распускают сплетни или когда говорят правду?..– Расскажи, – вновь попросил я, – А там, где не захочешь рассказывать правду – солги. Ничего себе, предложение для откровенного разговора – а, может, такие предложения можно делать только тем, с кем собираешься быть по настоящему откровенным.
Сам я смущаюсь, когда лгу другим. Но, иногда, еще больше я смущаюсь, когда приходится говорить другим правду.
С другой стороны к правде, сказанной о других, все мы относимся довольно терпимо, правду, сказанную о нас, мы иногда, тоже готовы стерпеть. Для нас настоящее несчастье, когда эту самую правду о нас – другие знают…
– У хорошей лжи должно быть, по крайней мере, одно достоинство, – улыбнулась Лада.
– Какое?
– Она должна быть правдивее правды…– Ну, не солги, так – сфантазируй, – сделал я послабление для нее.
Я, вообще, легко делаю послабления для тех, кто мне нравится.
Иногда, например, я и сам нравлюсь себе на столько, что позволяю себе курить натощак.
– Хорошо, – теперь Лада уже не улыбалась, – Только не забывай, что в людской фантазии бывает больше искренности, чем в правде человека, который не может себе позволить фантазировать…– …Я много раз думала о том, чтобы уехать.
– Почему?
– Потому, что бессмысленно ждать у моря погоды, когда понимаешь, что не стоишь на берегу.
Это ведь у вас и частное предпринимательство, и кооперативы, а у нас, как пришел Лукашенко, так все поуничтожали.
Те же заводы – та же тоска, только еще хуже, чем раньше.
– Чем же хуже, если все – как раньше?
– Раньше, зарплаты хватало не на все, а теперь стало хватать на ничего.
А ведь для нормальной жизни, человеку необходимо намного больше необходимого.– Но ведь у Лукашенко такой высокий рейтинг, – зачем-то сказал я. Вот уж кто интересовал меня в ее истории меньше всего, так это Лукашенко.
Впрочем, некоторым оправданием мне, в данном случае, может служить то, что Лукашенко меня не интересует и во всех остальных историях.
– Для высокого рейтинга может быть много причин.
Инквизиция – тоже форма создания рейтинга.Все, что говорила Лада, было мне понятно.
Главное, понятно то, как это виделось со стороны.
Москва.
Столица.
Высокие зарплаты.
Разговоры об объединении Белоруссии и России.
Да ведь никто и не сомневается в том, что белорусы и россияне самые настоящие братья и по истории, и по генетике.Только нужно понимать, что если две страны объединятся теперь, то Белоруссия станет жить не как Москва, а как провинция.
И, прежде всего, встанут нерентабельные белорусские заводы, свернется сельское хозяйство. Появятся безработные.
Значит, за объединение придется платить и России, и Белоруссии.
И вот об этом людям нужно сказать честно…
– Знаешь, Лада, у нас ведь тоже не все было нормально. Это вам из белоруссии казалось, что в Москве рай – а она, Москва, для многих оказалась промежуточной станцией туда, – я ткнул пальцем в потолок, предполагая, что указываю в сторону неба.
А не в сторону Государственной Думы.
– Я догадывалась, но для того, чтобы что-то сделать – нужно делать хоть что-то…Передо мной была, в общем-то, слабая женщина, а я подумал о том – сколько у нас здоровых мужиков, которые должны были бы сказать себе то же самое…
– Ты сказала, что думала много раз? – я старался говорить как можно мягче, чтобы мои вопросы не походили на допрос.
– Конечно – много раз.
Только ведь одна и та же мысль никогда не бывает одной и той же…– И что же ты стала делать? – зачем-то спросил я, и она пожала плечами так, словно речь шла о совершенно очевидных вещах:
– Ошибки…
Я тоже мог бы пожать плечами так, словно речь идет о совершенно очевидных вещах, и сказать что-нибудь вроде того, что говорят, когда не знают, что сказать.
Например:
– Желания создают больше проблем, чем проблемы – желаний, – но не успел этого сделать, потому, что Лада добавила после молчания, которое можно было бы назвать небольшим.
А можно было и никак не называть:
– Глядя на меня, ты имеешь полное право сказать: «Все бабы – дуры!»
– Глядя на тебя – нет, – ответил я.Улыбнувшись, она прошептала что-то, что я почти не расслышал, но почему-то уверен, что она сказала: «На ошибки всех дур глупости не хватит…»
Но слово: «Ошибки», – мне запомнилось.
«Часто ли я сам замечаю, когда делаю ошибки?» – подумал я.
И часто ли я их делаю?..– Одна ошибка – это ошибка.
Две – уже правило, – рассуждал я перед своим другом Иваном Головатовым.
– Три, – добавил он, – Это – Нормативный акт Законодательного Собрания.
– Если и я, и власть ошибаемся одинаково часто – это слабое утешение для меня…Наш первый разговор на этом и завершился – на чем-то всегда завершаются первые разговоры.
Это единственное, что есть общего у первых разговоров и последнего – последний разговор тоже заканчивается чем-то.
И вот, что пришло мне в голову, когда я остался один: есть люди, которые ничего не делают, даже тогда, когда жизнь заставляет их что-то делать, есть люди, которые делают что-то, потому, что жизнь не оставляет им выбора.
