Дмитрий Раскин - Хроника Рая
– На искажении Бытием той своей сути последней, которой, быть может, нет. И сущность Бытия и его «бытие» (те, что «есть») отсюда – из этой искаженности, – согласился Лоттер.
– Которая есть сплетение, смешение усилий, попыток, прорывов Бытия, Ничто, того-чего-нет? – непонятно спрашивал Лехтман всерьез или же иронизировал. – Все, что есть и не-есть ~ они из ничего «посредством» Ничто и Бытия?
– То есть ты задаешь здесь меру, Макс, – продолжил Прокофьев, – меру для сущности Бытия, пределы взаимодействия сущности с Бытием. Вообще задаешь пределы! Соглашаешься с безысходностью всех этих игр, склок, таинств, распрей Бытия и сущности, с безысходностью, пусть тебе неприятно будет услышать, бытийных прорывов сквозь. Впрочем, ты и хотел безысходности именно. Но заодно обнаружил безвыходность. Разве не так?
– Ты не понял, Ник. Я не обнаружил, а исходил из нее. Но это никакая не статика (как показалось тебе), все эти «безысходные» усилия, прорывы и прочее разваливают эту Реальность.
– Кажется, чтобы собрать ее «вновь», – усмехнулся Прокофьев.
– Но даже если и так, – удивился Лоттер, – но в самом таком «восстановлении» Реальности должно, наверное, проступить что-то новенькое, не дававшееся ранее.
– Это в смысле свободы?
– Пусть даже если не свет, – продолжал Лоттер, – то хотя бы глубина.
– Понимаешь, Макс, ты сам же говорил «выхватывает как Бытие, как Ничто», – Прокофьев хотел было записать на салфетке, но передумал, – як тому только, что в реальности здесь, не Бытие, Ничто, а как Бытие, как Ничто (это совсем другая плоскость искаженности). А бытие Ничто подается как Ничто (неизбежность подмены у тебя).
– А если только так и есть, только так и могут быть Бытие, Ничто? – тут же спросил Лехтман.
– Значит, тогда их нет. Что и затмевается их бытием.
– А ведь это же приговор бытию, – сказал Лоттер. – Дух захватывает, конечно. Но вот такая истина о бытии – Предел? Приговор? Свобода?
– Я понимаю, – подхватил Прокофьев, – очень хочется, чтобы отсутствие было способом бытия от-сутствующего, невозможного, и ценю твой пафос, но за свободу немного обидно (за сущее, пожалуй, что нет).
– А не надо льстить свободе. Не надо рассказывать сказки о ее торжестве или же всемогуществе. Это «замазывает» ее драму, ущемляет ее глубину.
Эта участь и ужас быть. Я же только лишь о том, почему возможна безосновность.
– Да, да, возможность, – подхватил Лехтман, – может быть, неизбежность вещи, – после паузы, – рассвета, заката, тока ручья, трепета листьев, неба, звезды, объятия.
– А нельзя ли прозой? – Прокофьев шутовски заложил эту свою салфетку за воротник.
– Общая кровь в общих венах, да простится мне само-цитата, – вздохнул, улыбнулся Лоттер, – ходит кругами, за разом раз. Как будто ищет и не находит.
– И не найдет, – отрезал Прокофьев.
– Нет, здесь попытка прорыва через все эти «этажи»: Бытие и сущность, Бытие и Ничто есть одно, то-чего-нет и тэ дэ. Пусть попытка и безнадежна, но Макс выворачивает метафизическую реальность.
– В свободу? – съязвил Прокофьев.
– В саму себя, – сказал Лоттер, – меняет ли это что? Но все, что естьш не-есть, открываются как «побочный продукт» этого усилия. А что здесь истина, что свобода?
– Допустим, Макс, – Прокофьев положил салфетку на стол и взял ручку, – но если все это есть последняя глубина реальности (а претензии у нас такие). Почему же реальность не разрешается в… не высвобождается… и свобода (несмотря на все твои гимны в ее честь) не высвобождается из пределов, положенных такой реальностью? Потому надо полагать, что автора и в самом деле так заворожила безысходность? Но ты не заметил, кажется, что свобода оказалась противопоставлена глубине (последней глубине, если так тебе будет приятнее).
– Нет. Просто это их «встреча» в безысходности.
– Нет, просто ты все-таки «выбираешь» глубину, считая это своим «вне иллюзий насчет свободы». И не хочешь самому себе признаться в том, что именно «выбираешь». Ну, хорошо, ладно, вот мы знаем, что реальность есть «результат» неудачи Бытия (Ничто и Бытия), и что?
– Ничего. – Лоттер даже развел руками, для наглядности. – Но я не считаю все это неудачей, скорее чудом негарантированной, не обязанной быть реальности. Она не водит нас за нос, и мы со-причастны тому, что непостижимо для нас, нераскрываемо нами заведомо, а в этом мире возможны подлинность, истина, свет, если хотите, зло и добро возможны… и еще несводимость к цели, к смыслу, к истине, к свету… Наша несводимость к их невозможности… Пусть даже, если несводимость эта и не будет таким вот способом их бытия, да и нашего тоже. Пускай.
– То есть мы источник света? – спросил Лехтман. Прокофьев рассмеялся.
– Я только про несводимость и не беру на себя, – Лоттеру стало неловко, – мы независимы от того, имеет ли смысл страдание. И от того, что бытие чего-то так и «не может сделать» с собственной сущностью (к этому как раз и подводил Ник), «не дотягивает», «не вытягивает» здесь, ис-ка-жа-ет.
– Тем более, что крушение, кажется, предусмотрено сценарием, – пробурчал Прокофьев, – весьма романтично, конечно… Но мы в самом деле заплатим за одно лишь подобие истины, за один лишь намек на свободу…
– То-чего-нет, – заговорил Лоттер, – его нет. Но нет так , что Бытие и ничто и все, чему они дают возможность – все есть. А бытие ли они того-чего-нет или же не-бытие…Вряд ли мы здесь получим, обретем хоть что-то, или хотя бы узнаем, но в самом деле обнаружим вдруг свою несводимость к «устройству» свободы, к ее законам, основаниям, к безосновности этих законов. (Момент высвобождения свободы?!)
– То есть у тебя, – перебил Прокофьев, – Бытие ни-чтожит себя самого во имя своей (не своей?) возможной глубины – последней, захватывающей, тем вернее даже, если ее и нет. Ничтожение – способ бытия? (почему бы и нет! Превосходит иные способы?!) И бытие это в пользу «глубины» (если уж не получается «в пользу» сущности бытия). Но все это не извиняет тебя, впрочем. Ужас. Абсурд. Нелепица. Тьма, – да, пускай завораживающие нас, добавляющие к нашей истине… пускай это все как-то лестно для нас и мы из этого (в конечном счете, из этого!) выводим самих себя (лучших самих себя?), но, если честно, что может быть хуже?– Только попытка закамуфлировать смыслом и светом, – ответил Лоттер.
– Свары Бытия и Ничто как условие? – скорее сказал, нежели спросил Лехтман, – искажающая глубина, вся нелепица, муть, неудача, тоска (наша, наша тоска!) – все это доподлинно настолько, что безысходность могла бы быть источником света – но и она частность здесь – то-чего-нет излучает свет?!
– Из искаженности свет, – задумался Лоттер, – искаженность того-чего-нет излучает свет?., а сам свет, не будем здесь требовать лишнего от него… То, что дозволяет Бытию, Ничто быть частями ль того-чего-нет, им ли самим как «Целым», опять же его бытием или как раз небытием – его все-таки нет. (Самое главное «нет»?)
– Будем надеяться, что все это за-ради чистоты предела, – кивнул Лехтман.
– Если все-таки прозой, – начал Прокофьев, – теряем все. Даже я понял это. Но так хочется обрести хоть что-нибудь.
– Все здесь слишком серьезно, чтоб обретать, – сказал Лоттер.
– Бытие (которого нет) преобразует все (Ничто) в Ничто и Бытие, выхватывает из своего отсутствия свое бытие – Лехтман говорил медленно и без всегдашней жестикуляции, – незавершенность, скомканность, «черновик» всего этого и есть Бытие? Ничто, Бытие, Вечность и все, что в сем ряду – они «не правы» (не подряжались!), виновны… Выброс света из ничего, в смысле все устроено «правильно»?.. Мы же молились на жизнь, то есть жили жизнью, усердно жили, но так и не успели распробовать вкуса. Служили Добру, но растратили силы лишь на борьбу со Злом. Искали Бога, но завязли напрочь в самих себе.
Много Бытия. Много Ничто. Много метафизики. И все это ради того, чтобы заслониться от Бытия, от Ничто, от метафизики… Заслонился Смыслом от Смысла, Духом от Духа.
Истины хватает «и там и там». Непостижимого хватит «и там и там». Недостижимого – «и там и там». А то, чего нет – нет его «и там и там».
Помолчали. Потом опять Прокофьев:
– Меня действительно можно заворожить всем этим. Но я не титан, не гигант. Я плохо переношу тоску, одиночество, неудавшуюся жизнь, отсутствие смысла. Эта реальность и в самом деле лишает меня всего в пользу недостижимого… причем не моего недостижимого, но недостижимость вообще.
– Ты для недостижимого, – что я еще могу сказать здесь? – кивнул Лоттер.
– А если эта реальность, извините мое занудство, конечно, – Прокофьев отодвинул от себя исписанную салфетку, – при всей ее даже истинности не та ?
