Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива
Тебе морозно и весело. Ты идешь по хрусткому белому снегу, – и вот я уже слышу звук твоих шагов. Ты приближаешься, сейчас мы встретимся. Я торопливо расплачиваюсь и спешу на волю. К людям. К тебе…».
– И что это за произведение искусства? – эпитет «бредовое» я опустил.
– Дневник, – сказала Манечка, – У Николаши в компьютере нашла. Он там делится своими сокровенными переживаниями.
Я вспыхнул.
– Слушай-ка, ты о неприкосновенности личного пространства что-нибудь слыхала?
– А ты слыхал, как он в комнате своей воет? А я – его лучшая подруга, а, значит, обязана.
– Что ты обязана? Украсть, что тебе не предназначено и тыкать в нос всем, кому на него наплевать? Какие симпатичные у тебя представления о дружбе! – если бы кто-то, меня не спросив, сунул нос в мои вещи, то я бы устроил…, нет, не истерику, и не бурю. Я бы даже матом ругаться не стал – обошелся бы одним единственным словом – «вычеркиваю».
Из своей жизни «вычеркиваю».
А она даже не покраснела.
– Надо его найти, – решительно сказала Манечка.
– Кого?
– Того человека, про которого он пишет. Николаша – человек стеснительный так и просидит, прождет любовь всей своей жизни, пока член вставать не перестанет.
– И ты решила позаботиться о его члене, – саркастично заметил я, – От меня-то что ты хочешь? Объявление написать? «Ищу-целую»?
– У тебя башка хорошо работает. Вон какие книги пишешь.
Если Манечка краснеть не умеет, то я могу пойти пятнами в единый миг. Так бы ее и пристукнул. Историю с книжкой – написанной от отчаяния и изданной кое-как – я вспоминать не хотел. Мне было стыдно за нее, пусть даже стыдиться было в общем-то нечего – ну, у кого не бывает грехов молодости?
– Ну….
Я снова пробежал глазами по листку и, ничего достойного не найдя, был вынужден пожать плечами.
– Ни имени, ни адреса, ни как выглядит. Куртка – единственная примета, да, и ту, наверняка, выдумал твой поэт. С таким же успехом можно выйти на Красную площадь и кричать «ау!».
– А что тебе подсказывает твое чутье?
«Отвяжись» оно мне подсказывает, подумал я.
– У тебя аспирина нет?
– А мне, – продолжила Манечка с неуместной торжественностью, – мне кажется, что он работает в трамвайном депо.
– Ну, здорово. Совет да любовь. Будет свадебка – не забудь уведомить. Пошлю анютиных глазок букет. Причем тут депо-то?
– Так говорит мне мое чутье.
– Какое художественное у тебя чутье. А почему не певец в халате? Врач в вендипансере? Труп в анатомичке? Нефтяник на трубе, в конце-концов? Или моложавый директор филиала номер семь московского Сбербанка?
– Мне Николаша намекнул.
– Ага, а потом ушел выть белугой.
– Ты не представляешь, как он сейчас страдает. Песни пишет одну за другой. Буквально потоком. Любовь, страдания, хуета. Вот, – она вынула из кармана брюк сигаретную пачку, а из нее сложенный вчетверо листок, – Слушай, – и с выражением прочла, – У парадного крыльца, Символично Мы прощались в два лица Иронично. Друг до друга недосуг. Друг без друга Оказались сразу – вдруг Против друга. Говорили без лица, Безразлично В двух минутах до конца. Лаконично. Наливался небосвод Как слезами. Мы кивали сухо под Небесами. Расходились без стыда Многоточий. Расставляли без труда Наши точки: По делам и по сердцам, По привычкам. За минуту до конца Лаконично. Уж секунды до конца. Непривычно Расставались два лица – Симметрично. Состояли из воды Капли речи. «Я спешу». «А мне туда». «До… невстречи». Был билет на два лица – Стал безличным. Оборвали по концам. Лаконично, – она посмотрела на меня. Белое лицо ее выглядело, пожалуй, бледней обычного.
Она и правда очень за него волновалась. Способность обаятельная и мне с годами доступная все меньше.
Я не могу волноваться за всех подряд, я не спешу помогать кому попало. А Николаша был мне, в общем-то, неинтересен. Есть такие люди: если одни взбивают из молока своей жизни сливки, то у этих – все кефир. Все лучшее у них уже случилось, у них все – в прошлом. Трава тогда была зеленей, деревья выше, небо голубей, трупы с тридцатью двумя ножевыми благоухали амброзией, мировые войны были романтичны, чума-сума прелестны… – не то, что нынешние времена – унылые, постылые, без войн, без потрясений и серьезных катаклизмов. Тоска.
И все-же поэта-песенника мне почему-то сделалось жаль – вот, и еще один дурак сидит, как взаперти, не знает, что с собой делать, плохо ему, и другим от него плохо, а сделать ничего невозможно – уныние вписано в жесткий диск его личности, он просто такой – и любить такого ни у кого не хватит никаких сил. А ему любить хочется – вон, как пишет-то….
– А еще он пьет, – словно прочитав мои мысли, сказала Манечка, – Пока еще в меру, но я то знаю. У меня папаша с мамашей тоже с рюмашки за ужином начинали, – она вздохнула, – Что делать?
– Не знаю, – честно ответил я, – Твоего соседа-сожителя невозможно осчастливить. Он всегда найдет повод, чтобы порыдать. Может быть, тоска – и есть его счастье.
– Нет, слушай, – она рассержилась, – Что ж мне теперь и замуж никогда не выйти? А если помрет? Нажрется и подохнет под забором? Я же потом буду несчастная до гробовой доски.
– Американцы таблетки бодрящие пьют. Отгоняют прозаком житейскую прозу. Я могу спросить, если надо. У меня есть знакомые врачи.
– Эти твои знакомые, – вдруг посуровев, сказала Манечка, – Попросила твоего кутюрье платье ушить, и что?
– Какое платье? Свадебное?
– Коктейльное. Звоню твоему дизайнеру херову, звоню, а он, скотина, к трубе не подходит.
– Нет у меня никаких знакомых дизайнеров.
– Как это? А этот? Розовенький такой, – движение рукой толстуха совершила неопределенное, но мне отчего-то стало ясно, про кого она толкует.
Андрюшка-портняжка.
– Ну, во-первых, он мне не друг.
– Тебя послушать, так тебе никто не друг, все враги.
– Ага, слышал уже. А живу в бомбоубежище, – отмахнулся я, – Андрей, в общем-то, человек обязательный. Наверное, занят. Работы много. Или голова болит. У тебя аспирина нет?
– Так и не обещал бы, если болит! Тепеть не могу людей, которые не выполняют обещаний.
Ох, мысленно вздохнул я, не поздоровится тому человеку, которого Манечка назначит быть главной любовью Николаши. Она ж его на веревке приволочет, не отбрыкается….
– Ну, хочешь, я позвоню Андрею, если тебе так уж срочно, – экран компьютера, устав от бездействия, мигнул и потемнел, – Все, давай, арриведерчи! – пора было возвращаться к работе, читать, как украли и потрясли, убили и осыпали наградами….
И ведь не встревожился. Не дрогнул, не взвизгнул, и мурашки по коже не побежали.
Только сильно болела голова.
Тридцать два
…и ведь не соврал же, не ошибся.
Откуда пришло ко мне это знание?
Как догадался я, что лежит он, нелепый портняжка, на полу – раскидисто эдак, как на бегу, откинув руку, с согнутой ногой, с опущенным книзу подбородком, словно желая рассмотреть что-то на носке своего, расшитого узорами домашнего тапочка.
Ноги пухляка обуты в восточные остроносые тапочки, а одна штанина у льняных темно-коричневых брюк задралась, показывая полосатый носок и крупную белую лодыжку без единой волосины. Он лежит в позе задумчивого бегуна. Он смотрит на витой орнамент своих туфель и выглядит при этом странно-заинтересованным.
А сам мертвый-мертвый-мертвый.
Рубашка на нем фиолетово-лиловая, пестрая, цветочные гирлянды ведут затейливый друг с другом разговор, и можно запросто проглядеть, что меж фуксиями затесались цветы другой, лишней здесь породы, больше похожие на увядшие маки.
Тридцать две штуки – насчитала полиция.
Портняжка выглядел живым и заинтересованным, а сам был мертвый-мертвый-мертвый.
Вот ведь, как бывает в этом мире. Иной смотрится мертвяком, серым призраком, но исправно коптит небо, а пыхающий здоровьем толстяк уж прекратил свой век, осталась только нелепо выложенная оболочка, тело, которое нашли быстро и вывезли чуть не в единый миг.
Опустела мастерская, которая была Андрюшке и будуаром, и гостиной, и кухней. Здесь было сосредоточено его бытие, здесь же оно и иссякло. Один мак распялился на груди, а под маком было сердце, куда пришелся первый ножевой удар, справа налево; удивленно вздохнул Андрюшка – и отлетел в долю секунды, не чувствуя далее ничего. Где-то зацветали один за другим кровавые цветы, а портняжка уж устремился туда, где никаких тягот, а только чистота и свет.
Оно, может быть, и не совсем так было. Может быть, все было по-другому, а точна только цифра – тридцать два. Но эта картина отчетливо возникла у меня перед глазами, и я уже не мог от нее избавиться. Ясный фотографический снимок – как будто я сам его и сделал, спрятавшись где-то наверху, под потолком квартиры-ателье – например, за висюльками богатой хрустальной люстры. Я ясно увидел и странное выражение лица Андрюшки, и его восточные туфли, и узор на них, и, конечно, расцветшую маками рубашку….
