Константин Кропоткин - Сожители. Опыт кокетливого детектива
Вирус заворчал.
– А он не знает еще ничего, ничего совсем не знает….
Я явственно увидел две рельсы, пеструю гальку между ними, и человека на ней. Он, пухляк в в лиловом, стоит с бокалом шампанского на железнодорожном полотне, а за спиной его огромный поезд, который несется на всех парах, он готов раздавить его, такого веселого, к чертям собачьим.
– А часы тикают, – сказал Кирыч.
– Ужасный ужас, – Марк вздохнул по-детски прерывисто, – Террибле.
– Тикают, – признал и я, – Слушайте, а почему Вирус не воет, как собака Баскервилей? Самый же повод.
Пес посмотрел на меня и отвернулся – дурак, мол, тут настоящая трагедия, а ты все со своими шуточками.
Раз-два-все
Живет человек долго, а прощаются с ним чуть ли не в считанные мгновения. Раз-два-три – и нет человека, и люди с постными лицами говорят высокопарную чушь, и глухо стукается о землю гроб, и комки земли барабанят по крышке гроба: жил-умер, раз-два-все. И матерятся похмельные могильщики, зарывая яму, и народ потихоньку тянется к машинам, чтобы ехать и есть поминальную еду.
– Глупость какая-то, – пробормотал я, прибившись к толпе, что обступила свежую яму на краю кладбища.
Идти на похороны Андрея я не хотел и своей обязанности в том не чувствовал. Кто я ему? Так, один из знакомых, которых у него и без меня было пол-Москвы. Но Кирыч твердо сказал «воздадим должное». «Простимся», – подтянул Марк. И мы поехали – куда-то за город, по пыли, по грязи. По лесу, затем через поле, пока не оказались на вытертой до лысины большой поляне, откуда еще надо было идти пешком.
Я не знаю, как правильно прощаться с умершими. Я бы хотел, чтобы на моих похоронах стояла торжественная тишина. Чтобы шумели далекие деревья, и чтобы казалось, что слышно, как колышется трава – тихий звук, похожий на шепот.
Но еще не стукнулся о землю гроб, как пошли выступающие – вещали о кротком нраве Андрея, о трудолюбии его, о доброте, бескорыстии, чуткости – о красоте божественной не вещали, слава богу, так далеко во вранье никого не заносило. Привирали по чуть-чуть. С лицами, будто обожравшимися кислых щей.
И нет никакой торжественности, строгости никакой – бесконечно глупо, бессмысленно пошло, нет, пусть меня, когда придет срок, в крематории сожгут, а пепел мой над полем развеют.
– Кирыч, давай завещание составим, – сказал я вполголоса.
После гибели Андрея я часто думал о смерти – не в обычном для себя абстрактном роде, а вполне конкретно. Что будет, когда меня не будет?
– Так я уже, – также тихо сказал Кирыч.
– И давно?
– Давно.
– И что ты там написал?
– А ты как думаешь?
– Тогда мне надо тоже самое написать, – быстро решил я.
А слова все неслись над полем – глупые, бессмысленные, сконфуженные какие-то слова. Андрей прожил целую жизнь, он был хорошим человеком, а с ним обходились так, что, вылавливая обрывки фраз, которые прибивал к нам ветер, я чувствовал что-то вроде зубной боли.
Если жизнь глупа, то смерть, ей-богу, еще глупее.
– Ой, с этими завещаниями переживания одни, хоробал, – просвистел нам Марк, стоя рядом, – Мы когда с Ларсом к нотариусу ходили, было так нехорошо. Я прямо увидел, что Ларс уже наполовину мертвый, а он был живой еще.
– Был живой, стал мертвый, – сказал я, скорей автоматически. На кладбище каждый думает о своих покойниках, даже если виновник траура – вот он, в гробу.
– Ларс только через год умер, – сказал Марк, – хотя и знал, что болеет. Но надо же надеяться на лучшее.
– На что надеяться? – спросил я, – Что будешь жить долго и сгоришь вместе с планетой Земля?
– Что все будет хорошо.
– Оно и будет – сказал Кирыч, вновь растревожив ненадолго свою благообразную мину. Его пошлость кладбищенских речей не тяготила.
– Да, – сказал я, – Поговорят и в твою честь красивые слова. Про Андрюшку уже, вон, сколько всего наговорили.
Странно.
В эти дни я много думал о смерти, но ни разу не подумал о том, кто же все-таки убил несчастливого портняжку.
Ни разу.
Отговорили. Потянулись прочь меж травы, по подсохшей после дождя дорожке.
Марк все долдонил.
– А меня будут за границей хоронить. Там красивые кладбища, просторные. Деревьев много. Лежишь, как на курорте.
Интересно, как он представляет себе свою загробную жизнь? Неужели он ее себе представляет?
– Откуда тебе знать, где тебя прихватит? – сказал я, – Вон, Андрей на Канарские острова ехать хотел, и где он теперь?
Место, где выпало лежать останкам Андрюшки, и правда было тесновато. Хоть вокруг было бескрайнее поле, кладбище почему-то отгородили забором, а могилы располагались рядком, тесно, буквально впритык друг к другу, и камни могильные покосились, а некоторые оградки разъехались на составные части, напоминая о тленности всего, а не только всего живого.
– Есть же друзья, – сказал Марк, – Они должны мою волю исполнить. Я, вот, вам говорю – есть место, возле Гронингена, его Ларс купил. Если со мной что-то случится….
– Что за Ларс такой? – спросил Кирыч, – Ларс то, Ларс се. Ты часто про него и говоришь.
– Я не только про него.
– Так-так, – подхватил я, – И за ручку ты его держал, когда он умер, и завещание вы вместе составляли, а теперь еще и трупик твой ему в пару будет упокоен.
– Он тебе кто? – спросил Кирыч и добавил, – Был.
– Он мне друг… был, – сказал Марк, – Ты, Рыжик, конечно, не поверишь, у тебя черствая душа, а я ему был опора и утешение в самые горькие дни, – он посмотрел на меня, глаза его блестели влагой, – Знаешь, как за смертельно больными тяжело ухаживать? Им больно все время, а надо и белье постельное менять, и трусики, и кормить. А ночью засни попробуй, если он стонет все время за стенкой, как ветер в трубе.
– И это говоришь мне ты? – я не поверил своим ушам.
– А кто еще?
– Кирыч, ты помнишь того парня, который даже мусор выбрасывать отказывался, потому что брезговал, помнишь?
– И не страшно тебе было? – спросил Кирыч.
– А что делать-то? – Марк развел руками, – Не бросать же. Жалко….
Я почувствовал что-то вроде восхищения, Марк выдержал жизненный экзамен – не сбежал, не бросил, справился, вынес. А смогу ли я? Я посмотрел на Кирыча. Сейчас мы с ним здоровы, вполне крепки, а как будет дальше? Что будет с нами дальше? Как?
Толпа, тянувшаяся к машинам, была довольно внушительной, но знакомых было не проглядеть. На поляне у своего белого внедорожника стояли Сеня с Ваней. Они даже в трауре умудрились выглядеть веселыми попугаями.
– Вы были на отпевании? – строго спросил один из неразлучников, – Мы вас не видели в храме.
А у вас поди и нательные кресты с кулак величиной, подумал я неприязненно. Снимаете ли в свальном—то грехе?
– Мы опоздали, – сказал Кирыч.
– А служба была такая…, – другой из неразлучников, показывая невыразимую красоту церковного действа, прижал руки к широкой груди.
– Мы наряжались долго, – сказал я и кивнул в сторону Марка, на его чернильный пиджачок, серую рубашку и узкий черный галстук. Опоздали мы не из-за него, а из-за меня, но не буду же я рассказывать всем подряд, что перед самым выездом маялся в туалете животом.
У меня от смертей несварение.
– Вы ничего не потеряли, – сказал низкий голос за моей спиной.
Я едва удержался от вскрика.
Лиза была ярким цветком в этой буро-серой человеческой массе – и как я мог прежде ее не заметить? Видимо, имея опыт чеченской войны, она умела прятаться, появляясь только в нужный момент.
На ней была пурпурная шляпка-пилотка, приделанная к неизменному куколю из белых волос, на пилотке была черная вуаль, торчавшая дыбом. Красный пиджак переливался на мощной груди трансвеститки сложным узором из каменьев, блесток, ракушек и даже – ай! – обрывков газет.
Лиза была ослепительна сегодня – и впечатления не портили даже большие костлявые колени под коротковатой прямой юбкой.
Немолодая гротескная транвеститка Лиза была похожа на увеличенную куклу, которая висит у нее дома на веревочках: пурпур, блестки, нос тяжелый, а над носом лохмы черной вуали. И в сумочке у нее наверняка волшебная палочка. Фаллоимитатор, мысленно хмыкнул я.
Почему, глядя на бывших мужчин, я все время сваливаюсь в похабщину?
– Вот, привозят в церковь дорогого тебе человека, – сказала она, покивав всем присутствующим, а на Кирыче – я заметил – задержавшись чуть подольше; думаю, я знаю, за кого давным-давно она дралась в Парке культуры, – У тебя утрата. Ты вся на нервах. Ты ожидаешь какого-то печального таинства, а вместо него ругаются бабки. Командуют: сюда, левее, отойдите, что на проходе встала, цветы кладешь не так, убери иконку. Выходит поп, кадилом машет, говорит казенные слова. Дышать нечем, а на душе ничего, кроме отвращения.
– Вайвэй. Шреклих-щит, – сочувственно пискнул Марк.
