Беглец пересекает свой след - Аксель Сандемусе
Прибыла еще помощь, и было много шума, пока кому-то не пришло в голову, что я, должно быть, болен. Все сразу же приняли это объяснение, и когда учителя успокоились, мои собственные эмоции улеглись. Я не помню, имела ли эта история дальнейшие последствия или нет.
Для меня совершенно очевидно, что развитие человека всегда носит переходный характер, но его принято считать постоянным и поэтому глупо сдерживать. Отсюда все восстания и все споры.
ВПЕРЕД В ТЕМНОТУ
Мой первый отъезд из Янте не был похож на бегство. В тот раз я покинул дом, больше всего на свете, чтобы быть предоставленным самому себе в вопросе потери плоти, чтобы позже вернуться завоеванным Адонисом. Это была лишь слабая попытка, после обмана с выпуском из школы, закончившаяся жалким провалом. В то время я был твердо убежден, что критерием личной победы является фигура, которую человек обретает на улицах Янте. После моего отсутствия я должен был вернуться и предстать в образе выдающегося человека, пережившего опыт.
Когда я во второй раз отправился в путь и закончил его выходом в море, я не думал о том, что вернусь домой героем. На этот раз это было бегство, чистое и простое; я был вынужден уйти, чтобы никто не увидел, каким невозможным, неэффективным парнем был Эспен Арнакке. Я больше не верил в свою победу ни в Янте, ни где-либо еще. Я проиграл и хотел скрыть свое лицо.
Я резко принял решение и через восемь дней был в другом городе, в поисках причала на каком-то корабле, сбежав, если не фактически, то хотя бы духом. И я продолжал проигрывать, вечно проигрывать.
Я никогда не любил море. Вообще никакое. Совсем наоборот. Но всегда без исключения мне удавалось оказаться в самом эпицентре условий, которые я ни в коем случае не хотел создавать.
Одно из моих самых печальных и опустошенных воспоминаний — это мое пребывание в этом странном городе в период, когда я ждал корабль, на который меня запишут. Это был март и лютый холод, время сильных морозов, когда на улицах кружилась пыль и замерзший навоз лошадей. Я бродил по улицам, замерзший от холода, совершенно подавленный, изгой. Залив был полон дрейфующего льда; ни одно парусное судно не могло пройти, и я отказался выходить в море на пароходе. Пароходы казались мне слишком изысканными — на их борту было слишком много людей, и сама мысль о них пугала меня. Возвращение домой? Никогда! Однажды, в более позднее время, я оказался на улицах Копенгагена в пронизывающий холод, в пальто, брюках и ботинках, без крыши над головой, но даже этот опыт показался мне менее тягостным, хотя на самом деле все было гораздо хуже, потому что я был так голоден, что не мог даже думать, и, что еще хуже, одна из моих ягодиц была воспалена в результате пулевого ранения из револьвера…. В то время я также провел несколько дней в тюрьме. Так называемая «тюрьма Вестре». Меня выпустили без предъявления обвинений, поскольку я, кстати, не совершил никакого проступка, хотя эта фаза вопроса не казалась мне чем-то новым — так всегда было в школе… Но, как я уже говорил, даже этот последующий эпизод был менее тяжелым, чем мой первый опыт ощущения себя изгоем, когда я ходил в поисках ночлега — с едой на столе каждый день, теплой одеждой и подходящей комнатой для сна. Я жил пустым существованием, бродил в одиночестве и был далеко от Янте. Пуповина была разорвана, и то совсем недавно. Мое сердце было морем отчаяния…
Мой отъезд из Янте я до сих пор могу пережить в воображении — утро было бурным и морозным. Вдоль борта корабля стояли мои родители и Айнер. Он с сигаретой во рту искал укрытие от режущего ветра за навесом. Он посмотрел на меня и окинул взглядом корабль от форштевня до кормы. Он покачал головой. Он привык к странному поведению своих родителей и младших братьев. Сам Айнер никогда не был в этом виноват. Он всегда напоминал мне светлого эльфа. Его натура была миролюбивой, и он всегда пожимал плечами на все семейные разборки. С Айнером невозможно было ничего добиться. Он принимал знакомство без видимой реакции; как и Вильфреда Краакевинга, его нельзя было покорить ни добротой, ни критикой; он был неизменно сердечен и всегда занимался своими делами.
Корабль отчалил. Был шторм, и море разбивалось о дрейфующий лед. Я долго оставался на палубе и смотрел на берег, на тени — берега вокруг Янте, теперь тусклые за призрачным покрывалом клубящейся пыли и снега. Должна была быть весна, но была зима, и я видел весь мир перед собой как мрачную и трезвую гавань, заполненную мерзким дрейфующим льдом. Глазами я отчаянно цеплялся за исчезающую береговую линию, за холмы, возносящие свои изогнутые купола к серому и опускающемуся небу, и все мечты рухнули, простреленнм крылом, вниз, сквозь сырое ветреное утро, вниз, в ледяной мир, которому никогда больше не суждено увидеть лето.
Привычные маршруты исчезли из поля зрения, и мое сердце почувствовало холод и бездомность. Можете называть меня сентиментальным или как угодно, но я и по сей день удивляюсь тому, как мне удалось выжить после того, как я выкорчевал себя из Янте. Ибо мальчик, стоявший в тот день на корабле и смотревший на исчезающую землю, прекрасно знал, что все надежды и видения, все желания жизни и смерти были связаны таинственной пуповиной с теми местами, которые были частью его детства. Теперь он покидал эти места, и в результате стоял там разбитым человеком.
Сегодня Янте исчез в морских глубинах, но так мы любим места, где мы страдали. Позже я полюбил Ньюфаундленд, мою вторую сказочную страну, этот бесплодный остров в Атлантике, по той самой причине, что моя трагедия разыгралась именно там. Раздоры и ненависть, а также узы, связывающие нас с самыми близкими нам людьми в жизни, являются взрывным ядром в обманчивом лиризме всех националистических чувств и всех патриотических обязательств. Я ничего не хочу от красоты! Для меня речь идет только о том,
