Собрание сочинений в десяти томах. Том 9 - Юзеф Игнаций Крашевский
Матвея позвали к следствию, как соучастника, и нашли его слишком богатым для будника, когда отыскали у него десять червонцев, подаренных Яном. Бедняк смешался, как преступник, старался оправдаться, болтал, бормотал и чем более говорил, тем сильнее путался. О деле отца умудрялся отвечать так, как бы нарочно хотел погубить его, разумеется, по глупости. Помощник подсказывал ему ответы, он их повторял за ним, а с его слов писалось признание, которое Матвей и утвердил большим знаком креста на конце.
Когда старику прочли признание сына, он взглянул сурово и замолчал. С тех пор он решил ни слова не отвечать на вопросы, не объяснять ничего и совершенно не оправдываться; поручил дело Богу и гордый, но добродетельный осудил себя на стоическое молчание.
Матвей на первый вопрос: видел ли он, кто привел лошадей, — отвечал: — Абрамка. Но когда последний крикнул на него, что он лжет, бедняк сказал, что был какой-то незнакомый еврей.
Так и записали про незнакомого еврея. Абрамка донес, где находятся украденные кони, предупредил, что, конечно, будут обвинять из мщения его самого.
Потом, когда спросили: позволил ли Бартош оставить лошадей у себя, Матвей отвечал, что нет; но когда довольно сильным аргументом направили его на лучшую дорогу, он сказывал, что еврей шептался с отцом о чем-то, чего он не расслышал и не знает было ли у них какое условие. Спросили: куда были ведены лошади? Матвей побожился, что отец велел ему доставить их в местечко и сдать помощнику; но когда снова закричали на него, прибавил, что отец сам собрался сейчас же их отвести, но куда и зачем неизвестно.
Наконец, спрашиваемый еще: часто ли у них бывали евреи? — говорил, что встречал их несколько раз, в лесу, и признался, что у Якуба Пациоркевича, тоже будника, часто видели подозрительных лошадей. Одним словом, Матвей напутал столько правды и лжи, столько противоречий и оговорок, что записывающий канцелярист мог это написать по произволу, что, конечно, последний и не преминул сделать, на погибель будников.
Абрамка ловко сделал свой донос и свое показание и это было гибелью для Бартоша. Некому было ни просить за старика, ни ходатайствовать. Дочь, которую обманывали, что отец скоро возвратится, решительно не знала об опасном его положении; а пока будники, живущие по лесу, услышали, посоветовались, надумались и решились пойти в местечко, много уплыло невозратимого времени.
Уже и молодые листья на деревьях запахом своим наполняли воздух, а старик еще сидел в запертой душной темнице. Но как он изменился, как постарел, похудел! Его измучили и собственное положение, и слабость сына, и беспокойство о дочери, за которую он боялся. Трудно было узнать старика. Гордость и отвага, так недавно еще характеризовавшие это прекрасное лицо, заменились теперь немым отчаянием и глубокой тайною болезнью. Угнетенный Бартош постарел несколькими годами, его черный волос начал быстро белеть на висках и серебриться. Глаза его запали, вокруг их образовались морщины, а сжатые крепко уста едва отворялись для вздоха — так твердая воля старца замкнула их упорным молчанием.
Матвей, поглупевший еще более, не понимая, что с ним делается, преспокойно переносил заключение, мирился с своей судьбой и изъявлял только иногда боязнь, чтобы отец не побранил его, когда их выпустят. Не теряя времени, он учился курить трубку.
XIII
В то время, когда описываемое происходило в местечке, другое действие этой грустной драмы разыгрывалось в Сумаге.
По прибытии во двор, Юлька с Павловой были помещены — одна в гардеробной, другая в фольварке, в качестве помощницы ключницы. Здесь каждый непременно нуждался в помощнице, потому что никто ничего не делал и рад был взвалить тяжесть на другого, нисколько не думая о своих обязанностях.
А между тем, пользуясь заключением Бартоша, которого боялись дворовые, зная его лучше, чем господин, расставлены были сети для его дочери. Госпожа под влиянием соучастницы Яна надарила Юльке красивых нарядов и всего, чего прежде не имело убогое дитя лесов, привыкшее украшаться только цветами; надарили ей всего, о чем даже она не имела и понятия, но о чем инстинктивно вздыхала, как женщина. Платьица, рубашечки, фартуки, янтари, кораллы, разноцветные платочки, хорошенькие башмачки из лакированной кожи, белые чулочки, привлекательные ленты — все это слеталось к Юлии, которая, хотя и была смутна и встревожена, хотя и тосковала об отце, однако, не имела силы оттолкнуть от себя этих опасных подарков.
Как хороша казалась она себе в зеркале, когда в воскресенье оделась к обедне.
Очень часто расспрашивала она об отце, но ей всегда или отвечали новой ложью, или успокаивали бедняжку новой надеждой. Больше всех обманывала ее Павлова, которой она доверяла, но у которой не было в сердце Бога; она беспрестанно отдаляла возвращение Бартоша, передавая ей от него ложные приветы. Конечно, Павлова дрожала при мысли о возвращении старика, но ей потом казалось, что тяжко обвиненный, он уже никогда не выйдет на свободу, и это ее успокаивало.
Когда молодость, жаждущая жизни, из долговременной нищеты, убожества, холода, и голода, от тяжкого труда вырвется на свободу, в хороший быт, как тогда широко и размашисто бьется сердце, с какой силой волнуются мысли!
А сколько раз эту новую жизнь затемняет тучка, хотя мы и обманываем себя, что это дождевое облако, которое напоит жаждущую землю. Так мы боимся утратить драгоценные минуты, прежде даже неожидаемые, а теперь ставшие условием нашей жизни.
Прежний быт Юльки, в глухом лесу, среди тяжелых трудов, часто в нужде, которой и вообразить невозможно, объяснял эту восторженную жажду светлых мгновений. Воспоминания о тех днях молчаливых, грустных, бесконечных, облитых слезами и потом, заключаемых сном голодных мечтаний, память об одиночестве, ни чем непрерываемом, приводили девушку в дрожь и кружили ей голову. Здесь ровесницы, подруги, забавы, свободные прогулки, праздничные танцы, льстивые слова и какой-то рай, блистающий в будущем, — делали ей черным и страшным ее прошлое.
Доброе и кроткое обхождение, удобства, красивые наряды, улыбающиеся лица, дни отдыха за днями забав, дни забав за днями спокойствия услаждали и украшали жизнь девушки, привыкшей к Т РУДУ, уединению и брани. Она не знала, можно ли было еще желать чего-нибудь, разве присутствия отца, но подобно ей свободного и счастливого.
Зла в обличьи змеи, ползущей под этим цветистым венком, еще не видела девушка. А Ян очень часто начал прохаживаться к флигелю, а панна Текла с Юлькой, которую она взяла
