Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
– Ну их к дьяволам! – кричит запыхавшийся матрос, счищая с рукава.
– Фуражку обгадили вам, товарищ!
– А вы чего возмущаете? Объясните в трех словах! – хватает матрос господина за крылатку.
– И объясню! Вы православный, русский?.. – вы поймете! Я по вашему лицу вижу – поймете! – кричит господин. – Вы православный, русский?..
– Эк, развоевался! – ворчит старуха. – Меня не собьешь! У меня семеро таких, как ты, внучат-сопляков колобродится. Провоевался, ерой, теперь с голубями тебе воевать надоть. Корми вот меня, свиненок!
Что со старухи взять? Матросу не по себе, и он ухватывает господина за крылатку:
– В трех словах!
– Позвольте! вы меня оставьте!.. – не в себе, кричит господин, сдергивая очки. – Это наше, родное! Это светлая русская душа! Не вынимайте души!..
– Я с тебе души не вынаю! Объясняй! Господин смотрит растерянно и устало машет.
– Все равно не поймете…
На него смотрят, разинув рты, усевшиеся на мусорном ящике солдаты. Кривя губы усмешкой, следит за всеми все такой же строгий рабочий.
– Точней, к делу! – требует матрос.
– А вот-с… Это последнее у нас… голуби! Понимаете, последнее! Мы ожесточились… Мы уже не признаем нн родины, нн родной крови… Но мы еще не звери! И эти голуби, заведенные издавна… этот старый народный обычай… эти голуби нас еще связывают… перед этим чудом-собором… То есть, я хочу сказать, я болею душой…
– Одурел! – машет матрос. – Дома бы сидел, коли болен!
И он уходит, счищая с фуражки.
– А все-таки он понял! – кричит господин восторженно. – Не мог не понять! Он весь русский. И все поймет! У него лицо!., ярославское у него лицо!.. И говор ярославский, коренной! И все поймут, и они поймут, белозубые! – радостно тычет он на солдат. – Родное – да не понять?!.. Еще! кидай им еще, старушка! – взволнованный до слез, говорит он, дрожащими пальцами роясь в кошельке. – Вот рубль, вот еще полтинник, вот…
Он вышаривает вытертый кошелек, выкидывает марки, три медные копейки, вызывающие удивление, еще марки… Все придвигаются, обступают. Даже мужик перестал удить. Голубей, кажется, еще больше стало. Они налетают со всего становища, со стеклянных кровель Рядов, совсю-ду. Шумят-шумят…
– Старые московские голуби! наши голуби!.. – восклицает господин в крылатке, чуть не плача. – Такие же были и при Грозном, и когда татары жгли Русь… и когда за этими стенами Кремля сидели поляки, и умирала Русь! Когда народ выдвинул Минина, великого гражданина, – вон он указывает на Кремль… и они были! Они и теперь! Они видали русские рати, спасавшие родину, Москву! Они носились в пожаре Кремля, они слышали победный звон колоколов кремлевских! Какими мы стали! А они – все те же, неизменные!.. Кидай, кидай, старуха!..
Он выкидывает из своего тощего кошелька последние марки. На него смотрят недоуменно, разинув рот: вот чудак!..
– Никак не реагируют! – растерянно кричит он мне, барыне с девочкой, рабочему с газеткой. – Они совсем ничего не сознают!!.. – тычет он на солдат, щурящихся на солнце и поплевывающих шелуху. – Связи с национальным! У них нет этого духа – родины! Своего родного не знают! Ни прошлого, нн будущего для них нет, только – сегодня! Воздуха-то этого, этого аромата родины! Что их отцами и дедами кровью спаяно, такое огромное, наша Россия, которую они должны сделать счастливой, светлой, своею гордостью, – для этих… звук пустой! Проходной двор!..
– Напрасно и стараетесь! – говорит рабочий. – Теперь они на ходу, шилом моря не нагреешь… загодя бы по-настоящему учить надо. А как сорвалось с винтов, не плачь! Ну, однако, надо старуху поддержать… Плесни-ка им от меня, бабушка…
Он дает марку. Дает и пришедшая от стены женщина, крестится и уходит. Дает и кое-кто из солдат.
– Дают?!! – радостно восклицает господин. – Если бы они понимали! Они бы сумели свою Россию сделать прекрасной! Своей!!..
– Не обучали ничему, вот и не понимают… – говорит рабочий. – Вот они по-своему и делают… своим средством.
– Тройка никак?! – срывается мужик на хлопнувший ящик и волочит трепыхающийся мешок. Там добыча.
– Это что??! – кричит на мужика господин в крылатке – и даже топает. – Что это, я тебя спрашиваю?!..
Вид его истерзанного лица таков, что мужик смотрит оторопело и хлопает глазами.
– Го… голуби… сизы голуби… – бормочет он, прихлопывая по бьющимся голубям, и его широкое лицо начинает расплываться в благодушнейшую улыбку. – А что, ай голубев купить хочешь?
– Сейчас же пусти!.. на волю!..
– Как это так – пусти? А рупь штука! А я с ими тоже помаялся…
Господин шарит по карманам.
– Желаете – рупь штука за освобождение?.. Одиннадцать штук – одиннадцать рублев. Первый сорт! – говорит мужик, и его лицо совсем расплывается. – Ай капиталов не хватает? А тоже – выпусти! Мне сейчас в Охотном без разговору по две бумажки отвалят.
Господии и в самом деле израсходовался, – нет ничего ни в одном кармане. Машет рукой – все равно. Смотрит на Спасские ворота – всё половина седьмого. Солдаты на ящике смеются:
– Часы-то назад ушли!
Ревет мотор, мчит дам с красными маками на шляпках.
– Вон они, голуби-то наши, как летают… народная власть! – усмешливо говорит рабочий. – Где власть, там и сласть, а людям в глотку нечего класть. А вы, господин, про Кремль! Кремль учреждение каменное, старинное… чего ему сделается. О людях думать надо! А с их и спрашивать нечего, – мотает он на сидящую беззаботно на мусорном ящике молодежь в красных кокардах. – Ими хоть улицу мети. Учили бы по-настоящему, может, и другое было бы. А пришли другие – по-своему выучили, с винтовочками ходить. Тут совместно. Кто тут виноват? А коли дураки, так с дураков и спрашивать нечего.
Он щелкает по ладони газеткой и уходит. Господин в крылатке глядит растерянно, словно хочет что-то сказать, объяснить, поспорить. И безнадежно машет рукой. Мужик закидывает за плечи мешок с голубями и идет в Охотный.
– Покупаешь ай нет… хвабрики Дукату? – под нос сует господину в крылатке пакет с табаком в смехе перекосивший рожу солдат.
Смеются белозубые.
– Ко щам пора, товарищи! Нонча свежую говядину обещали. А ежели солонина опять – делаем забастовку!
И они уходят, смеясь.
И кресты на старом соборе-чуде смеются в солнце. Играет оно и на голубиных шейках, и на штыках… Будет играть и в крови, которой еще суждено пролиться, и на знаменах красных и белых, и в глазах победителей, и в очах гаснущих… и на хрустальных крестах Корсунских. Какое ему до чего дело! Плавает в небе и играет.
Июль 1918 г.
Алушта
Сладкий мужик
Жил в большом городе ученый барин, и была у него, как полагается, квартира со всякой мебелью, а лучше всего кабинет, где писал барин книги. Висели в том кабинете разные портреты и картинки, а на картинках было: то деревнюшка какая убогая, то земельку мужичок пашет, а за ним грачи ходят, то Савраска дровишки из лесу тащит, – самое деревенское. Про деревню да мужичков и писал свои книги ученый барин. Известно: что знаешь да любишь – про то и пишется; а деревенскую жизнь знал барин досконально, потому что живал на даче.
И жалостливо писал – даже плакал. Так уж жена и знала: как засел в кабинете писать, уж она ему полдюжины платков носовых подкладывает.
Советовали ему доктора не шибко расстраиваться: слезами все равно не поможешь, а только изведешься занапрасно и не напишешь, сколько по таланту отпущено. А барин говорил докторам:
– Не могу: кровью своей пишу и соком нервов.
Помаленьку, понятно, и изводился. И до того с годами расстроился, что получил дар слезный.
Бывало, сидит в «Праге» с друзьями-приятелями, память какую знаменитую празднуют, – так даже над икоркой плачет. Жует пирожок с икоркой зернистой, а сам плачет да приговаривает, головкой покачивает:
– Вот… мы тут икорку едим… а ее все тот же Иван-Степан в непогожую осеннюю ночь ловил… в бурном Азовском море!..
И так это на приятелей действовало, что даже скатерть приходилось переменять: мокрым-мокро.
А как Татьянину ночь праздновать – а ее без шампанского праздновать даже законом воспрещено, непременно предложит тост:
«За того, кто милее всего!Кто и пашет, и косит, и сеет!»
Понятно, кой-что и спутает иной раз, зато – от сердца. А как выйдет из «Праги» к извозчикам на снежок, опять расстроится. Вспомнит – и начнет вычитывать:
Ваня-извозчик в дороге продрог,Крепко продрог, тяжело занемог!
А студенты почтительно под локоток поддерживают и нужное словечко подскажут. Выйдут на площадь под фонари гурьбой, остановятся для порядку, а ученый барин и тут слово свое уронит. Глянет на фонари – и пойдет:
В столице свет, шумят витии,Гремит словесная война!
А та-а-м!.. – и обязательно к Пречистенскому бульвару погрозится –
