Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых

Отсюда берут на холст русскую самобытную пестроту и «стильную» красоту заезжие художники. Нравится им белый монастырь, груды саней и белого дерева, ряды желтой и синей репы и кумачовые пятна. Дачники любят снимать, когда народ валится под «Упиваемую Чашу». Улавливают колорит и дух жизни. Насмотревшись, идут к Козутопову есть знаменитую солянку и слушать хор. Пощелкивают накупленными «кузнецами», хрустят репой. Спорят о темноте народной. И мало кто скажет путное.

Ноябрь 1918 г.

Алушта

Голуби

Остался еще уголок прежней Москвы – Василий Блаженный: как всегда, ранним утром слетались сюда голуби. Летели с Замоскворечья, с лабазов Варварки, с рогожных и пеньковых складов; с гремучего Балчуга, с Китай-города, из-за стен Кремля. Летели с посвистом тугих крыльев, укрывали голубизной булыжник, серую пустоту Лобного места; усеивали кресты, кокошнички и карнизы, цветные пупырья и пузатые завитки собора – и начинался обычный, суетливо кипящий и хлопающий базар.

Москва жила затаившись, не веря своим глазам; голуби ворковали, как всегда. Кремль давно перестал звонить; тяжелые дубовые ворота закрылись, чтобы охранять насильно новое и чужое, ниоткуда взявшееся, нежданно усевшееся в крови и грохоте. Красная площадь, величавая в тихом благолепии старины, с огоньками у Святых Ворот – стареющими глазами прошлого, теперь ярмарочно кричала уже вылинявшими красными полотнищами на стенах – обрывками слов о павших во славу неведомого Интернационала. Обычно тихая по утрам, теперь она бесшабашно ревела гудками моторов, мчавших кучки неряшливо одетых солдат, с винтовками на бечевках, в лихо смятых фуражках, и бесчисленных представителей новой власти, с новенькими портфелями, уже усвоивших небрежную развалку прежних господ, но с тревожно-деловитыми лицами людей, не уверенных в себе, с шныряющими глазами, – которых вот-вот накроют. Угрюмо глядел им вслед уныло пробирающийся в пустующие лабазы торговый московский люд и затаенно крестился на захваченные соборы. И черная, как чугун, тяжелая рука Минина, указывающая на застеиный Кремль, казалась теперь значительнее и чернее.

В эти дни редкий прохожий не останавливался у собора, чтобы покормить голубей: они были все те же прежние, московские голуби. И все та же была старуха с корзинкой на коленях, знаемая всеми бабка Устинья – с Теплых рядов. Сидела она на чугунной тумбе и привычно выбрасывала синей, с белыми глазками, лампадкой голубиный паек.

Было время – ей кидали семитку и говорили: «А ну, прокинь, бабушка, горошку – на счастливую дорожку!»

Теперь выбирали мятые марки-липучки и уныло смотрели, как летит голубиный корм, – не ядреный, золотистый горох, а пыльная зеленая конопля – скука.

И старуха не приговаривала, как бывало: «Позобьте, нате, горошку – кормильцу на счастливую дорожку!»

Какие теперь дорожки!..

Под сырыми стенами Кремля, на север, и в эту весну распускаются чахлые, долговязые деревья над расплывающимися глинистыми буграми: это новое кладбище – «свободы». Сюда редко заглядывают люди и совсем не заглядывает солнце. Топчется здесь бездельно распоясал молодежь – красноармейцы и забродившиеся солдаты с былого фронта, оглядывающие неведомую Москву. Сиротливая женщина, в черном платочке, как на распутье, растерянно приглядывается к буграм – ищет своего не вернувшегося домой, незадачливого горячку-сына. Разве найдешь! Все бескрестно и безымянно, как кротовьи кочки.

Если глядеть отсюда к Лобному месту, увидишь залитую солнцем площадь к собору-чуду, вспыхивающую сверканьем голубиной стаи.

Помню светлый апрельский день, сырость и холодок стен кремлевских и взлет голубей на солнце. Помню расстрелянные часы Спасской башни, мертвое московское время, башенки без глав, распоротые ворота, умолкнувшие зевы старых кремлевских колоколов. Проснутся ли?

Время скажет.

Помню и долговязого парня, с румяным лицом, добродушного туляка, зеваку-парня, с длинным кинжалом за поясом из красной венковой ленты. Он тычет пальцем по Лобному месту и спрашивает небрежно-лихо:

– А энто чего, товарищ… как басейна? Тоже какая древность?

«Товарищ» имеет дорожный вид иностранца: на нем зеленоватая куртка френч, зеленая английская шляпа «вер-ти-меня» и зеленоватые гетры. Он узколиц, хрящеват, тонконог, с рыжеватыми усиками, в пенсне. Глядит поверху и развязно помахивает стеком.

– А это так называемая «позорная трибуна»! – говорит он гортанно-резко, словно грызет хрящи. – Здесь читали приказы царей-тиранов. Поняли, товарищ?

– Понял, товарищ. Прохвосты, значит!

На выкрик подходит рослый, щекастый солдат с подрубленными толстыми усами. Он тоже ругается, хоть и не слыхал ни слова. Затрепанная шинель на одном плече метет дорожку, на ногах футбольные буцы, до каблуков замотанные портянками. Под мышкой пускает «зайчика» пара новых калош.

– Не требуется товару? – словно ругается, кричит он худощекому пожилому господину, в крылатке и пушкинской шляпе, с истомленным лицом интеллигента, – из тех, кого обычно видишь в читальнях, музеях и у книжных ларей; они всегда близоруки, суетливо-нервны, носят ощипанную бородку, а университет называют «alma-mater».

Господин всматривается, не понимая, и говорит очень мягко:

– Не требуется, голубчик.

– Ну, калоши тебе дороги, – сипит солдат. – Табаку Дукату не требуется?

– И табаку не требуется.

– Уелнсь, буржуи! – лениво говорит солдат. – Всего понакопили. Во – кто у меня табачкю купи-ит! Товарищу матросу! Табак хвабрики Дукату!

Подходит тройка солдат помельче, с пустыми мешками, и коренастый матрос с «Аскольда», с карабином за правым плечом, руки в карманы. На желтом ремне, туго стянувшем черную куртку, висят на крючках цинковые гранатки-бутылочки.

– Все чегой-то рассказывает, – мотает солдат матросу на иностранца. – Разговорились…

– Н-ну! – начальнически кидает матрос. – Продолжайте ваше мнение!

– По-звольте-с… Вы не совсем исторически точно… – с дрожью в голосе и почему-то бледнея вмешивается господин в крылатке. – Это – Лобное место! И здесь не только оглашали указы – а не «приказы», как вы изволили исказить юридически ясный термин, – но еще и каз-ни-ли-с! И боярам, и изменникам… и разбойному люду рубили головы! – косится он на матроса. – Историю нельзя произвольно-с…

– Чего, головы рубили? – всовывается матрос. – Доскажите на тему про историю!

– Я говорю про Лобное место… – очень вежливо говорит господин в крылатке. – Нельзя произвольно… историю великого русского народа! Все-таки создал могучее государство, которое… как наша родина… самобытно!..

– Писано где про ето? в какой истории? – допрашивает матрос.

– А в русской, голубчик! И вот здесь и здесь… и там! – суетливо тычет господин пальцем, теребит очки и торопливо уходит к голубям.

– Не надоть депутатов! – командно кричит матрос. – Объясните про историю на тему! – требует он от иностранца. – Уясните в трех словах!

Он приваливается на откос холмика, вытягивает из кармана штанов серебряный портсигар с золотыми монограммами, заглядывает на руку и сверяет со Спасскими. На мертвых часах все то же – половина седьмого.

Иностранец взмахивает стеком. Речь? Дело привычное. Шляпа «верти-меня» уже в руке и пляшет. Он уверенно начинает с Руси, которую называет – «Гусь», и вываливает окрошку, сдобренную истоптанными словечками: «Потенциальность узкоклассовых устремлений», «конгломерат наслоений»… Он лихо потряхивает историей, перевирает Иванов, утаскивает Годунова в XV век, Самозванца называет «первым республиканцем», Стеньку Разина – «зарей классовой дифференциации»… Великого Петра именует «первым чиновником европейской марки», а…

Спят кремлевские стены. Они и не то видали. Грезит на солнце старый Василий, посмеивается дремотно-сказочно, – слыхал и не такие сказки и еще и сам расскажет. Дерутся воробьи в ясенях. Слушают белозубыми ртами солдаты, позевывают сладко: что ни швыряй – все сглотают.

– Наплевать про историю! – лениво перебивает матрос. – Знаем, что… исплантация. Теперь про етот… про Кремль изложите в трех словах… на тему!

И уже объяснен Кремль, «этот глиняный символ русской нелепицы», «умирающая панорама азиатщины» с этими «бездарнейшими ящиками-соборами», с этой «пожарной каланчой – Иваном-Нелепым, символом героя русской сказки – истории», и со своим «лучшим перлом – бумм-пушкой».

Весело умеет говорить иностранец. Все хохочут. Доволен, кажется, и матрос.

Я всматриваюсь в беззаботные лица, вижу белозубые рты…

Сыпь, иностранец! Эти всему поверят и… все забудут до вечера.

– За-нятно! – вскрикивает солдат. – Ко-му табачкю хвабрики Дукату?!

И опять хохочут.