Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
И опять хохочут.
К голубям, на солнце!
IIIКакое радостное кипенье! Сизые, палевые, крапчатые, шилохвостые, чернокрылые… всякие! Голубиный базар. Летят и летят совсюду, звонко завинчивая полет.
В середине этого ярого кипения сидит на тумбе старуха московка. Старая она, и на ней все ветхо: кофта в птичьих следках, размятые боты-ступы и черный платок в желтых желудях, заколотый большой медной булавкой по-московски, у подбородка. На спекшемся комочке-лица ее пара красных смородинок-родинок: от них лицо ее светлее и мягче. На коленях она цепко держит жилистыми крючками-пальцами корзинку с кормом. А возле нее – ласточка московской весенней улицы, трехлетка-девочка, вся беленькая, со светлыми волосами куклы, падающими на спинку из-под алой, как мухомор, шапочки. Она взвизгивает и пялит лапки. За ней – мать, с грустной улыбкой. Здесь и господин в крылатке, мальчик с пустой корзиной на голове, таскающий из пакета моченые грушки, рабочий с думающим лицом и суровым взглядом – такие лица чаще всего бывают у металлистов, – с газеткой. С краев голубиной стаи хищно пристраиваются мальчишки: схватить и тащить в Охотный – там дают цену. В сторонке сидит на корточках огромный, как копна, бородатый мужик в пышном полушубке, – сидит сторожко, как кот; держит веревочку: ловит под макаронный ящик. Зевающие солдаты дают советы:
– Кирпичами способней бы…
– А я мастер на волосок… Так это петельку…
– От меня не уйдуть!.. – сторожко шипит мужик. Девочка закидывается к матери, баловливо трется головкой об ее нот и, закатывая синие глаза, просит:
– Ма-а-мочка… еще дай!
Старуха выкидывает лампадкой на полтинник.
– А они где живут?..
– А в Москве, красавица. Все свои голубки, московские. Энтот вон, легонькой, совсем здешний, на колокольне живет. Энти вон с Зарядья, палевенькие… А то, которые за Москва-рекой. А то дальние, незнакомые. Хромой вон тот, с хохолком… с Варварки летает… от Митрича… да-а…
– Митрича… – раздумчиво повторяет девочка.
– От его… Сорок годов голубями кормился, помер, царство небесное… убили надысь на рынке… с неба пуля попала…
– Попала… – повторяет за ней девочка.
– Да-а. А у этого голубка домик из лубка. Да-а… Гули-голубочки – красненьки башмачки, синеньки платочки…
– Ну, а ты какую песенку про голубочков знаешь? Ну-ка, скажи, детка… – говорит мать, а ее лицо все то же, грустное.
Мы стоим тихо. И кажется, что и господин в крылатке, и рабочий с суровым лицом, и даже мальчик, чавкающий грушки, – все хотят услышать детскую песенку: так все непривычно кругом и строго. Вон опять с ревом и грохотом катят моторы смерти, сверкающие штыками.
– Ну, скажи песенку… – оглядываясь, говорит мать. Девочка косится на голубков и чуть слышно лепечет:
– Ай люли-люли… прилетали к нам гули… Мамочка, еще-о…
– А и я песенку знаю про голубков… – говорит повеселевшая старуха, выбрасывая еще на полтинник: счастливый сегодня день. – А вот послушай-ка…
Она выкидывает горсточку, от себя уж, склоняет голову набок, как пригорюнилась, и начинает тянуть старушечьим, хрипучим баском:
Ай, гули-гулочки,А с коей вы улочки?А с улицы Варварской,С хоромы боярской…У бояра ЕвтюгиНакалены утюги-и… Да-а….
Старуха останавливается, шепчет… Забыла?..
– Еще голови, – просит девочка, а мы ждем.
– А вот…
У бояра ЕвтюгиВсе калены утюги,У ярыги ПашкиБереэовы плашки…У Спасова ЛичкаНа небе пшеничка,Ядрену горошкуПо небу дорожка!..
Задохнулась старуха, а лицо – будто посветлело. Все молчат, ждут…
– Хороша песенка?
– Чудесно! – вскрикивает, словно очнувшийся, господин в крылатке. – Откуда это?! Из какой дали вышла эта московская песня? Послушайте… откуда это?! Кто тебе ее сказывал, бабушка?..
– Так рази упомнишь… – устало говорит старуха.
– Вот тебе рублик, бабушка, кинь им… – возбужденно говорит господин в крылатке и достает записную книжку. – И еще скажи…
Старуха кидает и повторяет, обрадованная, а господин заносит карандашиком.
– Да тут вся наша история, родное, русское! – возбужденно высказывает он мне, даме, рабочему, лицо которого все так же сурово-вдумчиво. – И земное, и небесное! Страдания наши, но и взлеты. Порывы к небу! Тоска по правде! Ласка души народной!.. А они… – тычет он к солдатам, – утратили эту ласку, от Неба ушли с помутившимися глазами! Вы смотрите: утюги, плашки, но и Спасово Лнчко! Где – Оно? Все мы Его утратили… Когда пришла пора по-новому строить жизнь, мы утратили самое дорогое, человеческое в душе! Мы…
– Пымал!! – дико вскрикивает мужик и кидается к упавшему ящику.
Его обступают мальчишки и солдаты:
– Упустишь, черт!.. С эстова боку запущай… За ними раздается возглас:
– Не угодно ли полюбоваться на прогресс нравов! Ясный предмет предрассудков!
Писарь? По одному тону – писарь. И действительно: писарсни франтоватый солдат, с белоногой девицей в зеленом газе. Он в новеньком френче в обтяжку, с пышной розеткой у кармашка, – шофер от революции. Из-под фуражки с красной звездой Совнаркома выпущен на глаза помрачающий женские очи кок завитком. В руках непременный стек.
– Кинь, бабушка, на полтинник! – вызывающе кричит господин в крылатке.
– За границей ничего подобного! – говорит писарь девице; но говорит вызывающе, чтобы все слышали. – Там культурный прогресс идет вперед! А у нас, при недостатке кормового питания… и голубям травят! И потом… нечистота, помет, перья… Обязательно сейчас позвоню! – угрожающе говорит он.
– И право, безобразие… – возмущается и девица и цепляет вздувшимся газом рабочего. – Извиняюсь!
– А вы, милорд, были за границей? – взрывается господин в крылатке, бледнеет и теребит очки. – В Венеции вы бывали?!
– Н-ну, и что же? Н-ну… бывал! Они мгновение меряют себя взглядами.
– Я не про ресторан «Венецию» спрашиваю-с! – со злой усмешкой говорит господин. – Иначе бы знали, что где люди, а не звери, там…
– Голубки ему помешали! – ворчит старуха.
– …где люди, а не звери, там… И везде! и в Риме, и в Париже… Потому и не вовсе дикари, что еще хоть голубей любить можем. Мы всё выплюнули, родину выплюнули… хотите теперь, чтобы и душу выплюнули? Нет, есть еще корни, есть!..
Господин в крылатке дрожит, и его дергающееся лицо серо, как зола. Писарь фыркает что-то девице, и та фыркает.
– Ко-рни? Это какие же?! Самодержавие, может?..
– Не поймете-с! – не унимается господин. – Национальное наше, русское, родное наше, самим народом созданное, страданиями нашими и надеждами! Кровью нашей, историей нашей! Это вот, это! – кричит он, показывая на собор-чудо, на золотые кресты, на башни и стрелы Кремля. – В этом вылилась, пусть не такая блестящая, как ваш френч, но самая подлинная душа России, душа мятежная, ищущая, тоскующая, к небу всегда рвавшаяся из грязи, не сгинувшая ни в татарщине, ни в полячине, ни в наполеоновщине! Не налепившая чужих ярлыков! Для этой души народной дороги все эти камни, свидетели времен страшных и славных! Да-с! Это наше наследство! Это прошлое – муки и гордость народа! Всякий народ бережет великие памятники прошлого, а мы… мы смеемся над той скорлупой, из которой вылупились, над своей колыбелью, над родиной! У нас уже ничего не остается… Голубей вот кормим… а вы и это хотите вырвать? I Уж и до голубей добираетесь? I..
– Это кто же… до-би-рается?! – кричит писарь. – Кто вы такой?!
– Опять диспут? I – раздается командный голос матроса.
От кремлевской стены подходит кучка.
– Ко-му табачкю хвабрики Дукату?..
– А вот-с, товарищ, голубям народное пропитание изводят при общем дифиците… не угодно ли полюбоваться на социальное явление жизни I – ораторски возглашает франт-писарь. – Затемнение народных инстинктов! И притом, антисанитарно! помет, нечистота! А они еще возбуждают коллективное собрание…
Матрос окидывает всех молниеносным взглядом, но голуби покрывают все.
– К чертовой матери! Ш-ши!!..
С резким свистом гранаты прыгает он в голубиную стаю, крутится там и машет. Взрывом взметаются голуби, кружатся в шуме и хлопанье, затемняя солнце сизой тучей, и… опять опускаются. Вихрь пыли и пуха.
– Гранаткой, товарищ матрос, гранаткой! – кричат мальчишки.
– А ну-ка, погляжу! – радостно рыкает солдат-табачник. – Дитю бы не задело… Уберите, барыня, дитю от греха!
Дама схватила девочку и отбегает. Бежит и господин в крылатке. Матрос все крутится и свистит. Задевает ногой старухину корзинку. Но старуха цепко сидит на своей тумбе, прихватив корзинку, и не дрогнет. И голуби не боятся – стараются сесть матросу на голову.
– Ну их к дьяволам! – кричит запыхавшийся матрос, счищая с рукава.
