Иван Шмелев - Том 1. Солнце мертвых
А та-а-м!.. – и обязательно к Пречистенскому бульвару погрозится –
…во глубине России…Там… вековая ти-ши-на!..
Тоже и детишек своих учил барин – «черному хлебушку поклониться», а сам любил-таки сухарики с миндалем и подковки с солью.
И детишки были у него умные, не по годам. Степочка мог даже «старичка Некрасова» пальчиком указать, и где «дедушка Златовратский» – знал, и даже «дяденьку Скабичевского» мог найти. А каплюшка Настюша при гостях свои таланты показывала:
«Где ты цельпал эту силу,бедный муэицок!»
Добряк был ученый барин, но и серчать умел.
Прочитал как-то один рассказ – «Мужики» называется, – три ночи уснуть не мог, а на четвертую сел в кабинет и здоровеннейший нагоняй написал. Писал да приговаривал:
– Нельзя-с, молодой человек, нельзя-с! Темные-то очки снимите-с!
Учитесь светлое находить! Да-с!
Вот заехал раз к ученому барину приятель – учились вместе. И давай на мужиков жаловаться: и темны-то они, и дики, и головы-то друг дружке прошибают, и…
– Школу им чудесную выстроил, а они и дров на нее давать отказываются.
А барин ему свое да свое:
– Не глядите в темные очки! Я уж одному разгон сделал.
А приятель не унимается:
– Бурак сеять советую, куда выгодней ихней гречки! – не желают. Поживите с ними! А вы через дачки все да через Златовратского с Михайловским смотрите.
Подивился ученый барин – до чего одичал приятель! И говорит:
– Поживи с мое в деревне да поешь-ка кислых ще-эй… да поноси худых лапте-эй!..
– Да лаптей-то уж и в помине нету, – говорит приятель. – Лапотки теперь в опере только показывают! А больше лаковые сапоги носят, да перчатки с калошами, да похабные частушки орут. А на школу жалеют!
Так барин и замахал руками.
– Нет-с, дудкн-с! Мужики не дураки, коль не сеют бураки! – Засмеялся даже. – Сахарок любите-с? А не хотите ли родного нашего хрену понюхать?!
Пожал приятель плечами, угостил ученого барина в «Славянском базаре» ужином, а на прощанье и говорит:
– Читал я книгу вашу последнюю…
– Ага! – так и просиял ученый барин. – Ну-с, что скажете?
– Да вот что я скажу… У меня бо-льшой сахарный завод, а теперь вижу, что ваш куда больше!
И уехал к себе домой.
Вот подошли бариновы именины, и получает он поздравительное письмо из Киева, а при письме – на груз накладная. Послал барин человека на вокзал, и привозят ему с железной дороги – огромаднейший ящик, со шкап! И выведено по всему тому ящику дегтем:
«Осторожней!! Бьется!!!»
Да еще снизу подчеркнуто.
Что такое?! Скорей вскрывать. Да как раскупорили, да как соломку с сенцом разворошили, так все и ахнули!
Мужик из сахара-рафинада! Сюрприз!
Высвободили мужика из сена-соломки, подняли и поставили на ноги – во весь рост. Ну и фи-гура! Самый заправский мужик, в лаптях, в сермяге, и кушаком подпоясан, с топором за поясницей, с бородой, как водится, и даже в шляпе гречневиком. Самый-то исконный, законный мужик, как на театре его показывают. И весь из чистого сахару! Смерили – два аршина восемь вершков – природный. В плечах – косая сажень. Ну, прямо живой – только не говорит. Даже засмеялся барин:
– Ах, злодей, какую штуку со мной удрал! Влезло-таки ему в копеечку. Одного сахару пудов шесть будет, да мастеру, небось, сколько тыщ заплатил. Да ему что – плюнуть.
А детишки высунули язычки и ну лизать. Сладкий, настоящий! И сам ученый барин не, утерпел – в ручку разок лизнул: рафинад самый чистый! Стали думать, куда того мужика определить: не есть же такое чудо! И решили в кабинет поставить, за письменный стол, в угол – на всем виду. Купили стол черный, лаковый, сто рублей дали, и взгромоздили мужика на тот стол. Четверо ставили, основательный был мужик.
С той поры, как поутру в кабинет войдет барин, первым делом на того мужика заглядится. Блестит!
Стоит мужик бодро, одной рукой за спиной топор держит, как полагается, другой на сукастую дубинку упирается, хмуро глядит – лесной. А барин вспомнит сейчас и скажет:
«Вот мужички с топорами явились,Всякие звери в лесу притаились…»
Ходит по кабинету со стаканом чаю, подойдет да и полижет маленько. И детишки, бывало, прибегут – кричат:
– Папочка, можно нам мужичка полизать немножко? Он сла-ад-кий!..
– Да жизнь-то его горькая! – скажет барин. – Ну, что ж, полижите немножко. Помните, детки:
«Холодно, странничек, холодно!»
А детишки уж к мужичку язычками тянутся, спешат:
«Гоедно, стланничек… гоедно!»
И такое сладкое чувство барина охватит – даже на глазах выступит. А шестипудовый стоит себе, хмурый, – как в лес глядит. А кругом-то его пищат.
– Ах, добренький! ах, сладенький… ах, хорошенький мужичок наш!..
– Да, – скажет барин. – В нем, детки, великая правда. В нем и любовь великая, и жалость. Потому что…
И начнет вслух свои слова высказывать, какие для книг сготовил. А детишки своим делом занимаются.
Вот раз засиделся барин в кабинете до поздней ночи – нагоняй кому-то опять писал. Все, как на ладошке, выказал: все-то мужик понимает, чего и великие умы не произошли. Чаю выпил стаканов десять да нет-нет и потянется через стол, нет-нет да ногу у мужика и полижет – по привычке. А к рассвету новую свою книгу писать принялся – «Недостатки народа – его достоинства». Так перышко-то и бегает, только скрип идет. Сердце-то так и рвется, а на глазах слезы накипают. Уж и не видят глаза-то от горючей слезы, что лампа садится, все темней да темней становится. А в ту пору электричество-то прикончилось, по случаю большой забастовки.
А тот строчит и строчит, совсем головой к писанию своему нагнулся…
Как вдруг – крраккк!.. – будто орех разгрызли…
То ли дубинка сахарная сломалась, то ли детишки мужику ногу пролизали, а может, и сотрясение какое вышло, – только грохнулся тот мужик всей своей шестипудовой громадиной на стол и проломил ученому барину голову до смерти.
Прибежала жена – ах-ха! – а ни мужика, ни барина: одни куски.
Октябрь 1919 г.
Алушта
Солнце мертвых
Утро
За глиняной стенкой, в тревожном сне, слышу я тяжелую поступь и треск колючего сушняка…
Это опять Тамарка напирает на мой забор, красавица симменталка, белая, в рыжих пятнах, – опора семьи, что живет повыше меня, на горке. Каждый день бутылки три молока – пенного, теплого, пахнущего живой коровой! Когда молоко вскипает, начинают играть на нем золотые блестки жира и появляется пеночка…
Не надо думать о таких пустяках – чего они лезут в голову!
Итак, новое утро…
Да, сон я видел… странный какой-то сон, чего не бывает в жизни.
Все эти месяцы снятся мне пышные сны. С чего? Явь моя так убога… Дворцы, сады… Тысячи комнат – не комнат, а зал роскошный из сказок Шехерезады – с люстрами в голубых огнях – огнях нездешних, с серебряными столами, на которых груды цветов – нездешних. Я хожу и хожу по залам – ищу…
Кого я с великой мукой ищу – не знаю. В тоске, в тревоге я выглядываю в огромные окна: за ними сады, с лужайками, с зеленеющими долинками, как на старинных картинах. Солнце как будто светит, но это не наше солнце… – подводный какой-то свет, бледной жести. И всюду – цветут деревья, нездешние: высокие-высокие сирени, бледные колокольчики на них, розы поблекшие… Странных людей я вижу. С лицами неживыми ходят, ходят они по залам в одеждах бледных – с икон как будто, заглядывают со мною в окна. Что-то мне говорит – я чую это щемящей болью, – что они прошли через страшное, сделали с ними что-то, и они – вне жизни. Уже – нездешние… И невыносимая скорбь ходит со мной в этих до жути роскошных залах…
Я рад проснуться.
Конечно, она – Тамарка. Когда молоко вскипает… Не надо думать о молоке. Хлеб насущный? У нас на несколько дней муки… Она хорошо запрятана по щелям – теперь опасно держать открыто: придут ночью… На огородике помидоры – правда, еще зеленые, но они скоро покраснеют… с десяток кукурузы, завязывается тыква… Довольно, не надо думать!..
Как не хочется подыматься! Все тело ломит, а надо ходить по балам, рубить «кутюки» эти, дубовые корневища. Опять все то же!..
Да что такое, Тамарка у забора!.. Сопенье, похлестывание веток… обгладывает миндаль! А сейчас подойдет к воротам и начнет выпирать калитку. Кажется, кол приставил… На прошлой неделе она выперла ее на колу, сняла с петель, когда все спали, и сожрала половину огорода. Конечно, голод… Сена у Вербы нет на горке, трава давно погорела – только обглоданный граб да камни. До поздней ночи нужно бродить Тамарке, выискивать по глубоким балкам, по непролазным чащам. И она бродит, бродит…
