Сын Пролётной Утки - Валерий Дмитриевич Поволяев
Хорошо, что хоть духи всякие, призраки в эту пору не возникают – холодно им. Не то у Гоголя их вон сколько, и вон что про нечистую силу написано – кожа живьем, как у ужа, может от страха сползти. Самое страшное – это высоченные, в дерево ростом, светящиеся фигуры мертвецов в белых длиннополых одеждах – до самой земли одежка-то, глазницы пустые, ничего в них нет, костяки рук подняты, и такая глубокая жуть в этих светящихся фигурах таится, что… Слов, в общем, для описания не хватает, чуб на голове дыбом становится. Бороды у мертвецов отращены по колено, кольцами вьются. В наших местах они есть, духи мертвые эти, точно есть. Ибо места тут лихие, раньше и купцов, случалось, грабили, и цыгане на красивых баб нападали, «насильничали» и бездыханными бросали под кусты, и одуревшие детины с цепами в руках выходили на ночную дорогу. Мрачная слава у здешних мест.
Чтобы хоть как-то забыться, скрасить ночной путь, чего только не передумаешь в такой дороге, чьих косточек не переберешь, кого только не вспомнишь?
Кумиром нашей поры был кирзовый, тяжелый, словно в него набили металлических опилок, мяч, тысячу раз штопанный, тысячу раз перештопанный, неувертливый, осушающий ноги, но такой желанный, такой близкий – ну просто до радостной боли, до восторженного крика.
Про футбол мы знали всё. Не только имена звезд и кто в какой команде играет, кто с кем здоровается, а с кем нет, кто чем питается – простоквашей или яишней, белыми батонами или сухой черняшкой, любит колбасу иль жареную рыбу, конфеты либо орехи, кто когда родился и какой цвет глаз имеет, знали даже то, чего не знали свои футбольные звезды. И историю футбола знали, те самые далекие, не запомненные практически никем времена, когда футбол и футболом-то не был.
Мячик не то чтобы кожей или кирзой тогда обтянут был, он просто-напросто являл из себя тряпичный ком, который гоняли по земле без «всяких яких». Поскольку правила игры в таком футболе не соблюдались – побоку их, побоку эти правила! – и поля-то дельного ни одного не имелось, то гоняли мяч, как хотели. Иногда на целую версту уходили от ворот, вы представляете? Зрители, тяжело дыша, хрипя заморенными легкими, бежали следом, чтобы узреть наконец: ну что там в итоге станет с мячиком? Не-ет, ныне такой зритель перевелся, обмельчала порода. Как и игроки ныне не те… Дрались в такой игре по поводу и без повода, каждые пять минут, – было бы только желание. А желание, когда играешь в футбол, всегда появляется, чего уж кривить душой.
Дело дошло до того, что футбол в одно время даже решили совсем рубануть под корень – запретить его, и все тут! Английский король Эдуард II сажал футболистов в тюрьму, наказывал поркой, но, увы, это не помогало. Эдуард III вообще попытался искоренить «бесконечную беззаконную игру», которая «заставляет пренебрегать ловкостью и упражнением в стрельбе из лука», но куда там – в футбол продолжали играть все поголовно: и дворцовые слуги, и королевские гвардейцы, и домохозяйки, и фермеры. Яков I пробовал разгонять футболистов с помощью войск. От этого тоже не было никакого проку.
Но вот какая вещь: ни об Эдуарде II, ни об Эдуарде III, ни о Якове I в школьном учебнике истории ничегошеньки не сказано, словно их и не было, и не жили они никогда, а футбол живет.
«Эх, хорошо бы стать чемпионом по футболу», – гнездилась во мне щекотная, всерьез тревожащая воображение мысль, когда я спускался ноябрьской ночью на своем вихляющем железном коне в костюринский овраг. Недавно выпал снег, жесткий, схожий с песком. Скрипел снег крахмально под колесами. Было студено, дул ветер-верховик, и уши под кепкой прихватывало морозцем.
Не обязательно быть всей страны чемпионом, а хотя бы области. Чемпион области… Звучит, а! Не так, конечно, звонко и роскошно, как чемпион страны, но все-таки звучит. Даже чемпион района, и то звучит. Девчонки, м-м, канальи, – в сердце возникла какая-то сладкая затяжная боль, щемленье, в голове сделалось немного шумно, будто браги выпил, хотя что такое брага, в ту пору я еще не знал, слышал только, что в голове от нее шум, а точнее, звук прибоя, о котором я тоже не имел представления (но зато какое красивое выражение «звук прибоя»!), раздается, и все. А слово «канальи» я позаимствовал из французских романов, у того же Дюма-старшего, нравилось оно мне очень, что-то лихое, бесшабашное, веселое было сокрыто в нем. Кан-нальи… А?! Красиво ведь, а? И плевать, что на мне старый затертый пиджачишко, кепка с дыркой на макушке, а брюки покрыты солидоловыми и земляными пятнами… Все р-равно все девчонки – кан-нальи.
Но тогда почему же сладкая тоска берет за горло при виде них, и охота сделать что-нибудь необыкновенное, изловить какого-нибудь бандюгу, вытащить полузадохшегося пацаненка из пламени, стать чемпионом по футболу. Можно даже чемпионом по велосипеду, велосипед – тоже красиво. Вот тогда девчонки покрутятся. И вообще они от тоски как мухи перемрут.
Спуск в костюринский лог прошел благополучно, теперь надо было ползти в гору. Пешком. На такую крутизну даже трактор и тот пешком ходит.
Тихо в ночную пору на земле, скрипит снег под ботинками, медленно уползают в темноту огни Костюринки, мигают прощально, растворяются, будто их завешивает полоса тумана, погружаются в радужные обводы, небо приближается – сухое, мрачное, ни теплоты в нем, ни сочувствия одинокому путнику – самое настоящее зимнее небо, в редкой россыпи звезд, каждая звезда кусается – мелкая, в острых гвоздях, коротких, будто верблюжья колючка, таких колючек на всем небе десятка три, не больше, и каждая норовит уколоть.
Снег хоть и выпал недавно, а сходить не сходит, – довольно плотный снег, может статься, что он вообще не сойдет; на этот первый снег ляжет второй – более основательный, потом третий и четвертый, и тогда стынуть белой корке уже до самой весны. Временами бывают слышны мерные далекие вздохи, от которых по коже невольно бегут мурашки – это в мучениях расстаются с жизнью травы и злаки, мелкие кусты, угодившие под
