Восемь белых ночей - Андре Асиман
Я кивнул.
– Пойдем вечером в кино?
Голос мой был мне мерзок.
– Да, пойдем. Зачем? – спросил я, не зная, зачем это «зачем».
– Мне казалось, я только что объяснила зачем.
– А сейчас ты куда? – Не сдержался.
– А сейчас пойду повидаюсь с человеком, который ко мне куда добрее, чем я того заслуживаю.
Я уже купил нам билеты и ждал возле кинотеатра, пил свой кофе (из большого стакана), чтобы не замерзнуть. То была моя епитимья, а она опаздывала. Что-то сказало мне заранее, что она опоздает. Я пытался отнестись к этому легко. Знал, что еще пять минут – и я разнервничаюсь куда сильнее, от нервов расстроюсь, попытаюсь скрыть свое расстройство, но оно просочится наружу множеством таких окольных и предательских путей, что обязательно навлечет на себя ее огонь – и вспыхнет открытый конфликт. Старался держать нервы в узде. Пожалуйста, не продинамь меня, Клара, только не продинамь. Но я уже знал: нервничаю я не из страха, что меня продинамят. Муторно было от другого: она делает с этим другим знакомым то, что делала и со мной, – рука сжимает и ласкает его член, она произносит те же слова. Нет, не те же слова. Она отдается ему, безоглядно и беззаветно, а потом прыгает в такси и является в кино – взбудораженная, ершистая: «Не хотела пропустить титры, думала про тебя весь день – ты же не расстроился?» Кто ведает, чем она занималась весь день перед первым нашим фильмом.
Впрочем, из-за этого ее «знакомого» я всерьез тревожился еще и потому, что за мыслями о нем можно было не думать, как она до меня дотрагивалась, – или хотя бы не исчерпать всю суть того мига слишком тщательным его осмыслением. Хотелось окунуть в него лицо, ухватить кусочек украдкой и – в укрытие, как вот птицы собирают крошки. Я из тех, кто любит оставлять немного на потом, она – из тех, кому надо здесь и сейчас, бери, что дают. Ни одна женщина не запустит туда руку, не будучи уверенной, что можно. Даже мои ласки накануне ночью при всей их смелости – когда в три часа ночи мы стояли, прислонившись к стене булочной, – не были столь бесшабашными. Я гадал: может, это у нее такой символический жест – ухватить мужчину за яйца, тогда понятно, почему она немного потерла мне ширинку, прежде чем отпустить, как бы сводя все к шутке, или она надавила основанием ладони, чтобы подразнить меня, прощупать, возбудить, показать, на что способна?
Между тревогами и угольями памяти о сжимавшей меня руке клубились клочья воспоминаний о том, что произошло со мной перед музеем – об этом думать не хотелось, удавалось это вытеснить, но оно не уходило, подобно врагу, что дожидается, когда ему откроют ворота, при том что он способен при желании их сломать или сделать подкоп. В то утро я едва не прильнул к земле – в самой гуще туристов, лотков, детей, толпы, тут же – рекламные люди-бутерброды, одетые карточными королями и дамами, и все это высасывало воздух, пока мне не показалось, что я воспарил, точно накачанный гелием. Никогда этот день не забуду. Начался он со жгучего желания, руки прочь от синьора Гвидо – а вот теперь взгляните на меня, потягиваю кофе, который мне вообще-то пить запрещено, смиренный, раздавленный, беззащитный – стоит действию ксанакса закончиться, жди новых недоразумений. Да, это ее вина.
Как я мог такое позволить? Потому что надеялся, потому что доверял? Потому что не нашел в ней ничего, что способен возненавидеть? Потому что все, абсолютно все было прекрасно и обещало доставить меня в то единственное место, где, по моим ощущениям, мой подлинный дом, только я его никогда не видел, – но без него жизнь моя – одно большое ничто?
– Не думал, что я приду, – сказала она, выскочив из такси перед кинотеатром.
– Ну, ты, похоже, колебалась. Хотела, чтобы я понервничал?
– Прекрати.
Она забрала у меня вторую чашку кофе – без малейших сомнений, что это для нее.
Я вытащил мятные конфеты, она пришла в восторг. Или прикидывалась – за кофе-то она не поблагодарила, вот и извинялась, рассыпаясь в благодарностях за конфеты.
– Хочешь? – спросила она, вскрывая упаковку. Первая оказалась красной. Она всегда любила красные, а желтые терпеть не могла. «Я красную хочу», – сказал я. Но она уже положила ее в рот с дерзкой улыбкой – «фиг-тебе-разве-только-отберешь-да-кишка-тонка». Я бы поцеловал ее в губы, отыскал конфету, вытащил ее языком и, поиграв с ней немного, вернул бы обратно. Внезапно – мысль о воображаемом поцелуе все еще будоражила кровь, как и мысль о том, что пальцы ее пылко ерошат мне волосы, – я замер: может, у них и не дошло до постели сегодня днем, но было к тому близко, даже слишком близко.
Тем временем – ни слова о том, где она была и что делала. Ее молчание подтвердило худшие мои опасения. Они бродили во мне по ходу обоих фильмов Ромера, отравив мне оба.
На улицу мы вышли в полночь, и я не мог не хмуриться. «Тебя чего гложет?» – спросила она. Мое «ничего» даже не претендовало на драматизм или внешнюю загадочность: это было угрюмое «ничего», и я не дал себе труда это скрывать.
– Фильмы не понравились?
– Понравились.
– Плохо себя чувствуешь?
– Нормально.
– Во мне дело?
Впереди ждало крапивное поле, не хотелось вступать на него босиком.
– Я что-то не так сказала? – спросила она. – Давай начистоту. Карты на стол.
Я несколько секунд набирался храбрости.
– Жалко, что ты сегодня днем ушла. Мне было гнусно.
– Нужно было повидаться с одним человеком.
Я попытался изобразить сдержанное равнодушие, но не выдержал.
– Можно спросить с кем?
– С кем? Конечно, спрашивай.
– Так с кем?
– Ты его
