Песчаная роза - Анна Берсенева
– Ни разу не звонила, – машинально ответила Ксения. Неотвратимость, в самом деле роковая, ужаснула ее. – Но, Сережа…
– Я не могу не поехать.
– Но ведь это ненадолго? – упавшим голосом спросила Ксения.
Дрожь мешала ей говорить.
– Это как чума в Средние века, – сказал он с пугающим спокойствием. – Одного пощадит, второго нет. Предсказать невозможно, избежать своей участи – тоже.
– Но ведь никто не знает своей участи!
– Я натворил достаточно, чтобы оказаться во второй категории. – Его голос звучал холодно и ясно. – Это было бы справедливо. Ладно, что об этом. Если через неделю не вернусь, оставаться здесь тебе нельзя.
– А где можно?
Ее наконец охватило безразличие такое осязаемое, что его можно было потрогать рукой.
– Кэсси! – Его безразличие, наоборот, исчезло совершенно. – Я тебя на десять лет оставил во власти таких людей, которых и людьми нельзя назвать. Никогда мне это не простится. И все-таки прошу тебя, помоги мне.
Дрожь ее утихла во мгновенье ока.
– Что я должна сделать? – спросила она.
– Привези Андрея из лагеря. Если я вернусь через неделю, мы уедем вместе в Германию. Если меня не будет, уезжайте с ним вдвоем.
– Куда нам уезжать вдвоем? – не поняла Ксения.
– Исходя из возможного – к Домне в деревню. Лишь бы вас не оказалось здесь. Может быть, эти шестеренки прокрутятся тогда вхолостую. Может быть, кто там существует, позволит хотя бы это.
Он произнес это с такой безысходной тоской, что Ксения чуть не завыла. Но не завыла, конечно.
– Я все сделаю, Сережа, – сказала она.
– Спасибо.
Он встал.
– Ты ее все еще любишь? – спросила Ксения.
– Даже повеселее становится, когда узнаешь, что тебя волнует. – Улыбка мелькнула в его глазах всей своей безрадостностью. – Я люблю тебя. Клянусь тебе всем на свете. Но если на свете есть совесть, то Вероника – это она, – добавил он уже другим тоном.
– Какая там в Минске погода? – спросила Ксения. – Ты легко одет.
Простые слова и связанные с ними житейские заботы обычно оказывались спасительными. Но сейчас не помогали и они.
– Надеюсь, дождя не будет, – ответил Сергей. – И у меня есть плащ.
Он обнял ее так, что у нее потемнело в глазах. Из-за этого, когда он шел к двери, она видела только его силуэт.
В дверях Сергей остановился.
– Может быть, Андрею удастся не пустить свою жизнь под откос. Кто знает, кем я был бы, если бы мне это удалось. Док – помнишь его? – говорил, мне хватило бы хладнокровия, чтобы стать хорошим врачом. Я постараюсь вернуться, – сказал он.
И вышел, оставив ее наедине с этой тьмой.
Глава 25
Что-то с ним произошло необратимое. В детстве после болезни он тоже становился другой, новый, и тоже не радостно-новый, как после лыжной прогулки, например, а просто сам себе не знакомый, не узнающий даже привычного – вкуса маминого «Наполеона» и прочего подобного. Но в детстве это проходило дня через три, а теперь тянулось и тянулось с раздражающей заунывностью.
Проклятая болезнь. В самом деле небывалая.
Засыпал он в середине ночи, и то с трудом, просыпался в шесть утра и уснуть уже не мог. А чувствовал себя при этом так же, как Мустафа, его бывший сосед по палате. Тот спал теперь по двенадцать часов и больше, но ощущения у него были – будто не ложился вовсе. Вялость, безразличие ко всему. Роман вообще-то не хотел знать о его ощущениях, но Мустафа звонил каждый день и зачем-то о них докладывал. И не оборвешь ведь разговор с немолодым одиноким человеком, даже такой ненужный разговор.
О собственном одиночестве Роман старался не думать. В этом смысле его пост-болезненное состояние как раз помогало. Или помогало то, что за месяц, проведенный в реанимации, он дважды видел, как умирают люди. То есть умирали-то они и чаще – доктор Золотцев, человек простой и по-врачебному циничный, называл это «начинали умирать», – но большинству из них умереть не поволили. Заведующий реанимацией Артынов был профессионален и удачлив, он и не позволил. Поскольку сознание у Романа как-то сместилось то ли от лекарств, то ли от гипоксии, то ли от всего этого вместе и от чего-то еще, что составляло загадку этой болезни, – он видел Артынова сквозь странную оптику. Эта оптика позволяла понимать, что на самом деле тот вытягивает больных не очевидным своим профессионализмом, во всяком случае, не только им, а чем-то изнутри себя. Да, как будто есть внутри у этого хладнокровного доктора некий крюк, и к нему привязана веревка, и на этой веревке – какой-нибудь, тоже крюком поддетый, Роман Бахтин, которого Артынов и тащит силой своего нутра. И процесс этот болезнен для обоих, потому что крюки вбиты в живое тело каждого из них.
Когда Романа перевели с аппарата ИВЛ на кислородную маску, видения такого рода перестали его посещать. Но это, про два крюка, он запомнил. И знал, что оно – правда.
О смерти Иры он тоже узнал уже после того, как все видения закончились. Артынов сообщил ему об этом, когда переводил из реанимационного в линейное отделение. Роман слушал, не понимая, что испытывает. Ему казалось, ничего. Стыд за это был единственным, что он в себе обнаруживал.
– Не упрекайте себя в бесчувствии, – сказал Артынов.
Роман был уверен, что не произнес вслух ничего такого, что могло бы свидетельствовать о его состоянии. Но этот доктор с ледяными глазами был, кажется, еще проницательнее, чем он предполагал.
– Я сам не понимаю, что чувствую, – сказал Роман.
– Вас сейчас еще смерть поддерживает.
Роман понял, что имеет в виду Артынов.
– А потом? – спросил он.
– Потом – только стоицизм, – пожал плечами доктор. – Жизнь тоже шутить не любит. Так моя начитанная сестра говорит, – пояснил он. – Цитирует кого-то. Тургенева, кажется.
Глаза у его сестры – как у Тома Харди в «Дюнкерке»: меняются каждую минуту и все время выражают что-то существенное, поэтому всматриваться в них можно все время, пока идет фильм, и потом они не забываются. Роман вспомнил про пастушка в долгом ненастьи – «прошел день пятый, а вод дождевных нет отмины» – и сказал:
– Сестра у вас редкостная.
– Да, – согласился Артынов.
– Спасибо, Евгений Андреевич.
Он почувствовал такую усталость, что если бы не лежал сейчас в кровати, то упал бы навзничь, наверное.
– Вам придется длительно восстанавливаться, – заметил Артынов. – Физиотерапия главным образом.
