Песчаная роза - Анна Берсенева
«Опыт у него, конечно, огромный, но и проницательность все-таки сверхобычная», – подумал Роман.
И сказал:
– Буду восстанавливаться.
– Сейчас отдыхайте. Потом начинайте ходить. – Артынов поднялся с круглой табуретки, на которой сидел у кровати. – Если будет необходимость, попросите, чтобы меня позвали.
Просить об этом Роман, конечно, не стал: за время, проведенное в реанимации после того как его вывели из медикаментозной комы, он успел понять меру напряжения всех там работающих. Еще бы не хватало вызывать оттуда заведующего для душеспасительных бесед.
Он лежал и думал о том, что Иры нет. Осознание этого доходило до него через какую-то непонятную толщу. Может, это в самом деле толща смерти и, может, она в самом деле спасает, ведь он не чувствует ни боли, ни тяжести. Он вообще ничего не чувствует.
Артынов сказал, что Иру забрали в больницу через день после него. Отвезли на «Скорой» в Тушино, потому что всех везут туда, где есть места. Просто так совпало, что для Романа как раз нашлось место в больнице рядом с домом, а для Иры не нашлось. А если бы случилось место здесь, в Сокольниках, то, может, она не умерла бы. Этого Артынов не сказал, конечно, он не знал, в каком состоянии госпитализировали Иру и какие у нее были шансы. Роман сам подумал, что здесь она могла бы выжить, потому что за месяц привык относиться к Артынову как к богу. К нему здесь все так относились.
Но Ира не выжила. Да и то состояние, в котором уже полгода находится он сам, жизнью не назовешь.
Если бы он понимал, что дело в физической слабости после болезни, то в самом деле ожидал бы эффекта от физиотерапии. Но такой эффект, собственно, уже наступил – дыхание улучшилось, сердцебиение снизилось, проходил он в день до десяти тысяч шагов по аллеям в Сокольниках, – а возвращения к себе прежнему не происходило. Его словно обернули каким-то непроницаемым материалом, и соприкосновение со внешним миром стало невозможно. А внутри этого замкнутого пространства было так душно, что никакого соприкосновения он уже и не хотел, испытывая равное безразличие и к миру, и к самому себе.
Сестра Евгения Андреевича оказалась первым сторонним фактором, который нарушил это безразличие.
Роман обрадовался, увидев Соню на аллее в Сокольниках. Он даже не сразу понял, что с ним происходит, а когда понял, от неожиданности окликнул ее. Хотя после больницы общение, как и любое другое действие, стало его тяготить, и он успел уже к этому привыкнуть. Правда, сразу пожалел о своей навязчивости: сестра Евгения Андреевича была погружена в собственные мысли, и вряд ли его оклик пришелся ей кстати. Но, конечно, она подошла, и была приветлива, и говорила что-то ободряющее о здоровье… Он уже собирался проститься, чтобы не обременять ее необходимостью разговаривать с посторонним унылым человеком, как вдруг она переменилась. Словно темная тень на нее надвинулась. Это было так заметно, что он даже на небо взглянул, не дождь ли собирается. Никаких предвестий дождя не было, наоборот, совсем весеннее небо то и дело проглядывало между облаками. Но на ее лицо легла необъяснимая тень. Даже походка и глаза, по которым Роман ее, собственно, и узнал, увидев в парке, – даже они переменились. Она не просто удручена стала чем-то житейским – ее охватило то, что можно было назвать смесью подавленности и тревоги. Наверное, как раз из-за того, что болезнь из него не вышла, Роман не полностью утратил еще ту странную, почти галлюцинационную, но точную оптику, которая появилась у него в реанимации.
И по той же причине ему было абсолютно понятно то, чем она объяснила свое состояние:
– Как-то всё теряет смысл прямо на глазах. Настоящее и, главное, будущее. Ничто не останется прежним, я это чувствую.
Он чувствовал то же самое. Но по отношению лично к себе. А она, кажется, имела в виду более общие категории. И соединение тревоги с подавленностью подействовало на нее физически – она едва сознание не потеряла. Это его удивило. Сказал бы, что вызвало к ней приязнь, но приязнь к ней, да и ко всем, кто помогал ему в больнице, у него была и без дополнительных опций, так что в этом смысле ничего нового он не ощутил. Ну, сочувствие только, но что удивительного в сочувствии, когда женщина чуть не теряет сознание прямо у тебя на глазах. Роман проводил сестру Евгения Андреевича до скамейки, посидел рядом, пока она пришла в себя, потом они простились.
Что нечто необычное в этом все же было, он понял только дома, когда открыл ноутбук. То есть и раньше его включал, но до сих пор лишь потому, что заставлял себя это делать, и выключал почти сразу, не притронувшись к работе. Это можно было считать нормальным: архивы, библиотеки и лаборатории закрыты, раскопки остановлены, к тому же больничный ему продлевают, так что формальных трудовых обязательств у него нет. Конечно, немалую часть работы он мог бы выполнять удаленно. Но не делал этого. И причина была та же: мертвое безразличие к жизни. Совет Евгения Андреевича – о поддерживающем стоицизме – показался Роману правильным, но в реальности оказался бессмысленным. Может быть, именно и только для него, но какая разница. Стоицизм не мог сделать его живым и даже простого интереса хоть к чему-нибудь разбудить в нем не мог.
А встреча с Соней какой-то интерес разбудила. Он нашел в поисковике стихи Феофана Прокоповича, прочитал: «Коли дождусь я весела ведра и дней красных, коли явится милость прещедра небес ясных? Ни с каких сторон света не видно – всё ненастье. Нет и надежды. О многобедно мое счастье!» – и улыбнулся простоте этих слов. В старину поэты говорили прямо, ясно и о главном.
Неожиданное оживление, вызванное встречей с тонко устроенным человеком, имело немедленное следствие, и следствие это было тягостным. Вернее, еще час назад Роман счел бы его именно таким. Теперь же счел обязывающим.
– Валентина Петровна, – сказал он, услышав в телефоне голос тещи, – где Иру похоронили?
– Тебе-то зачем?
В ее голосе горе и раздражение попеременно перекрывали друг друга.
– Я ее муж.
– Муж! Объелся груш. Поинтересовался наконец!
Роман хотел сказать, что не мог позвонить раньше – и не смог это сказать. Да и не было смысла говорить. Когда он звонил в первый раз, как только ему вернули телефон и сразу после разговора с Евгением Андреевичем, сообщившем об Ириной смерти, – теща упрекнула его в том же самом: что он ни разу
