Поклажа для Инера - Агагельды Алланазаров
Газеты и журналы много писали о нем и о его песнях. Сульгун было приятно греться в лучах славы Данатара. Она очень любила слушать его песни. Но с того дня, как бабушка Айна узнала, что ее зять – всенародно любимый певец, она не могла найти себе места от беспокойства, опасаясь сглаза и разговоров.
С того дня, как Данатар и Сульгун поженились, они жили в доме бабушки Айны. Иногда, когда Данатара и Сульгун не было дома, бабушка Айна пекла чурек и раздавала соседям, как жертвенный хлеб во имя Данатара (худаёлы). Она по-своему оберегала его от сглаза и разговоров. А однажды бабушка Айна дала Данатару такой совет:
– Сынок, родной, ты хоть раз выпил бы водки или вина. Иногда хоть попадайся на глаза людей и в плохом виде. Говорят, на плохое сглаз не действует.
Тогда Данатар и Сульгун, взглянув друг на друга, заулыбались: “Вай, какая у нас бабушка наивная, верит всяким небылицам».
…В тот день, когда он явился домой, Сульгун не заметила разницы в том, каким он обычно возвращался с работы. Она только в этот день впервые узнала, что Данатар уже полмесяца ходит к врачу. С этого дня у нее начались беспокойные, тревожные дни. Вместе с Данатаром они ходили от одного врача к другому.
Когда Данатар заходил к врачу, она стояла на улице и мечтала о том, чтобы Данатар быстрее выздоровел и чтобы в его дом снова возвратилась былая радость. Все врачи, будто сговорившись, давали один и тот же совет – сделать операцию, так как простуда причинила вред его голосовым связкам. Но Данатар никак не мог прийти к определенному решению. Ему не хотелось расставаться со своей гордостью – приятным голосом. Сколько он ни искал, но не нашлось лекаря, который мог бы прогнозировать благоприятный исход операции – восстановление голоса.
Со временем болезнь стала прогрессировать. Сначало он лег в местную больницу, затем, с помощью товарищей поехал в Москву.
Сульгун тоже собиралась поехать с ним, но Данатар, учитывая, что жена ждет ребенка, не согласился.
* * *
…Теперь Данатара нет.
Он завернул за какую-то черную стену и больше не возвращался. А от его песен, которые напоминали цветущие туркменские степи, растянувшиеся от горизонта до горизонта, осталось только эхо.
Через пять-шесть дней после похорон Данатара, Сульгун в почтовом ящике нашла конверт. Торопливо прочитав письмо, она вторично не спеша перечитала его.
“…Моя Сульгун, хотя я тебе перед отъездом дал слово сделать операцию, но здесь я никак не могу прийти к определенному решению. А врачи приводят все те же доводы, что говорили наши врачи.
Вчера чуть было не прооперировали, но так как я был не очень расположен, то решили перенести. Дали время подумать до пятницы следующей недели. В этой больнице есть девушка из Туркменистана, которая проходит практику. Узнав меня, она сообщила обо мне своим товарищам. Они пришли все вместе и, как волосок из теста, вытащили меня из больницы. После чая голос у меня прочистился. Спел, почувствовал, что живу. Сульгун моя, если бы ты могла взглянуть в их глаза, когда они сидели, слушая песни.
Я там увидел благодарность своей земле, гордость, любовь к песням и музыке. Прекрасные ребята, прекрасные девушки, глубоко понимающие литературу и искусство, почитающие прошлое своего края, люди предельно интересующиеся его будущим.
Если поговорить с ними, то каждый из них – профессор нетрудно догадаться, что в Москве они многому научились. Я им позавидовал. Гордился ими. Я стал мечтать о том, что мой сын Сельджук будет учиться в Москве.
Да, как я уже говорил, я до сих пор не могу прийди к определенному решению. А то, что после операции мой голос не будет прежним, это факт. А мне, пусть хоть несколько минут, хочется пожить прежним Данатаром.
Думать об иной жизни тяжело. Потеряв голос, я потеряю мечту, я стану другим Данатаром. Ты меня не проклинай, Сульгун моя! Хоть отруби голову, но я не могу привыкнуть к мысли о другой жизни».
Это письмо было написано Данатором в Москве и по какой-то причине запоздало…
Перевод А. Акиевой 1987 г.
МГНОВЕНИЕ
Если бы я то там, то здесь в селе не обмолвился, что собираюсь ехать в Ашхабад учиться, то, могло статься, сегодня в путь мне пришлось выйти в совершенном одиночестве.
За день до моего отъезда, прослышав, что я собираюсь в Ашхабад, к нам домой явился Таган ага, проживавший на соседнем с нами участке колхоза. Он доверительно сообщил мне, что его дочь хочет поступать в то же самое училище, куда вознамерился и я, но только на отделение, где обучают шитью. И он собирается отправить ее вместе со мной. А потом спросил у меня, как к этому обстоятельству отношусь я. Не мог же я сказать Тагану ага прямо в глаза о чем думал: “Пусть его дочь едет куда угодно, но только не со мной». И, таким образом, мне пришлось отправиться в Ашхабад в обществе незнакомой мне девушки.
На станцию Таган ага доставил нас на своей машине. А на прощанье строго-настрого наказал, обращаясь ко мне, видно, решив, что я побойчее, чем его дочь:
– Как сойдете с поезда, не вздумайте по Ашхабаду искать всякие там гостиницы. “Вот, – вручил он мне бумажку с адресом, – явитесь прямо туда. Там живет мой родственник.”.
Когда поезд тронулся, в купе стало немного прохладнее.
Мы с попутчицей сидели на противоположных скамьях и молчали. Так как дорога предстояла неблизкая, я не торопился с ней познакомиться, а она не стала вступать в разговор первой. Признаться, я не находил предлога, чтобы заговорить. Явился проводник, проверил билеты. И мы опять остались в купе одни. Девушка сидела безучастно, погрузившись в какие-то свои сокровенные думы, совершенно ничего вокруг не замечая. Поэтому я осмелел и принялся ее беспрепятственно рассматривать. Мне захотелось угадать, о чем она так сосредоточенно думает. Возможно о тех людях, к которым ей предстоит явиться, а, может быть, и грустит немного об оставленном родном селе.
Я тоже стал вспоминать свое село и свою школу. Там я был не из робкого
