Пирамида предков - Ильза Тильш
Я вспоминаю девочку, которая, остановившись перед нарисованной отцом пирамидой, чувствовала, что всех, кто жил до нее, то есть все прошлое, она держит на своих плечах, которая, связывая прошлое с понятием верх, поддалась панике и в конце концов обратилась в бегство.
Я спрашивала себя, не описываем ли мы прошлое или настоящее в попытке удержать его для будущего, зарегистрировать и законсервировать его с одной-единственной целью: добиться бессмертия воспоминаний, в которых участвуем и мы сами; не навязываем ли мы нашим детям былое именно по этой причине, не запрещаем ли мы им забывать в страхе перед тем, что в один прекрасный день сами будем забыты.
Или, спрашиваю я саму себя, мы хотим доказать, что включены в некое целое, которое началось задолго до нас и которое, как мы надеемся, продолжится, и мы хотим этим спасти себя, оградить, утешить, хотим таким способом побороть в себе чувство одиночества, которое нас иногда одолевает?
Когда я думаю об этом, я беру в руки листок, на котором нарисовала клеточки в форме пирамиды, и переворачиваю его.
Было ли тогда у Анни, когда она стояла у овального столика в квартире своих родителей, рассматривая нарисованную Генрихом пирамиду предков в том виде, в каком она лежит сейчас передо мной, было ли тогда у Анни чувство, что ее поддерживает нечто целое, возвышающееся над хотя и неровным, опирающимся на столбы разной высоты, но все же широким основанием, и это целое к вершине становится моложе. Надо надеяться, что этот образ придал Анни уверенности и вытеснил страх.
Она, соединяя с образом верха понятие будущего, не ощущала, что ей приходится нести груз собственного прошлого, эта тяжесть не казалась ей обременительной, и все же она поняла, что до нее были другие, а до них жили еще другие и так далее.
Верх и низ, раньше и позже, тогда и сейчас — это в общем-то, наверное, иллюзии, которым мы по привычке поддаемся с незапамятных времен, с помощью которых мы пытаемся успокоить себя, которые помогают нам поддерживать видимость порядка в мире, который, возможно, только кажется нам реальным.
Мы должны как-нибудь съездить в Мэриш-Трюбау, сказала я Бернхарду, или в Шмоле, в Ченковиц, в Адлергебирге, в Кремниц или в Немчице под Слоупом.
Мы можем сделать небольшой крюк через Эгерланд, мы можем поехать через Карлсбад и заглянуть в ту деревню, в которой родилась моя мать. Мы оформили визу, но добрались только до Брюнна, то есть до того города, где поженились Генрих и Валерия, в который они ездили почти каждую неделю, где они совершали крупные покупки, в тот город, где жила сестра Генриха до своей безвременной кончины, в единственный большой город, который Анни, девочка, выросшая в деревне, более-менее хорошо знала. На обратном пути мы остановились в маленьком городишке Б., недалеко от австрийской границы.
Я шла вместе с Бернхардом по переулкам, где Анни тогда, около сорока лет назад, каталась на своем велосипеде, я нашла ту лужайку, где она играла в детстве, здесь кухарка? — да, да, да, ту школу, в которую она так часто опаздывала и где все уроки проводила в мечтах. Дом, в котором она жила со своими родителями, был еще цел, занавесок на окнах не было, в этих слишком больших и слишком просторных, а поэтому с трудом отапливаемых комнатах теперь были конторские и складские помещения.
Кое-что изменилось, появились новые дома, некоторые дома снесли, ручей упрятали в трубы, деревья вдоль аллеи вырубили. Городская площадь, которая одно время носила имя Адольфа Гитлера и где девочка, по вечерам тайно ходившая за молоком, рассматривала звезды (Возничий, Орион, Кассиопея, Колесница Бодана, Пламя Локи), называлась теперь по-другому. Это были перемены, которые обнаруживаешь всегда, если долго отсутствовал.
Старая Лиша была еще жива, но она не узнала меня. Когда она наконец поняла, кто я такая, слезы покатились по ее морщинистым щекам. Она плакала, потому что я уже не походила на ту девочку, которую она носила на руках и фотографию которой она хранила, не похожа была и на двенадцатилетнюю девочку с потешной химической завивкой, которая смотрела со стены из золотой рамки, она плакала не от радости встречи — Лиша давно перестала в нее верить, — а от боли прошедших лет, оттого, что сама она состарилась и что перед ней стояла незнакомка, которая не имела ничего общего с той девочкой и на лице которой отпечаталось минувшее время. Она плакала оттого, что та девочка, которую она любила, уже не существовала.
Потом мы выехали из города и поехали мимо полей и виноградников, мы забрались на холм, посмотрели на деревни в вечернем свете, заглянули сверху в тот двор, видневшийся среди слив и груш, который когда-то принадлежал дедушке Йозефу, Бернхарду все было интересно, он много спрашивал, я рассказывала ему об изменениях, о том, что исчез огород бабушки, коровник и старые аллеи с побеленными деревьями, которые образовывали границу с соседним двором, но в целом многое сохранилось без изменений, я рассматривала все это и все-таки чувствовала себя чужой, наверное, сказала я, мы не должны возвращаться туда, где были детьми.
Я сказала это, чтобы побороть то чувство, которое никак не уходило, но это мне не помогло.
Пойдем, сказал Бернхард, надо ехать домой.
Он мог бы сказать: уже поздно, пора ехать, мы уже достаточно долго здесь бродим, здесь больше не живет ни один твой знакомый.
Он сказал домой, подразумевая: давай вернемся туда, где мы живем и работаем, где стоит наш дом, где ждут нас дети, где живут те люди, с которыми мы заодно, которых мы знаем, с которыми мы дружим.
Да, сказала я.
Примечания
1
Rusticus (лат.) — крестьянин (Здесь и далее прим. переводчика).
2
Евангелие от Матфея — 2, 19–20.
3
Ledergasse (нем.) — Кожевенная улица.
