Пирамида предков - Ильза Тильш
Они ушли в два часа ночи, они не хотели, чтобы их заметили, у каждого за спиной рюкзак, а у Генриха еще и чемодан в руке, они уходили из города, в котором так долго жили, в котором родилась Валерия. Убегали, как воры, в темноте, бросив все.
Я вижу, как они выходят из дома, который был их последним пристанищем, в темный переулок, тихо закрывают за собой ворота (или дверь), я вижу, как они идут по обстрелянной городской площади, мимо церкви, мимо колонны Св. Троицы, мимо колодца, из которого они брали питьевую воду, по улице, ведущей к дому родителей Валерии. Придя туда, они постучали в ворота условным стуком, старый крестьянин Йозеф открыл, они вошли, чтобы попрощаться.
Никто из тех, кто тогда прощался, не знал, прощается он на время или навсегда.
Во дворе стояла маленькая, скрипучая крестьянская телега. У батрака, который раньше работал у Йозефа на полях, была лошадь, ему как-то удалось ее сохранить. Батрак послал за своим сыном, бабушка Анна отдала тому свои золотые часы и один из костюмов Йозефа, а за это он согласился довезти Генриха и Валерию до границы.
На телеге уже лежало много вещей, говорит мать, кроме нас, нужно было подвезти до границы еще троих взрослых и двоих детей, и вот мы погрузили на телегу наши рюкзаки и чемодан.
(Родителям Валерии и тете Хедвиг тоже не довелось остаться, несколькими неделями позже их двор отдали одной семье, которая приехала из глубинки Богемии, эти люди, рассказывает тетя Хедвиг, были ужасно испуганы тем, что застали хозяев, им-то пообещали пустой, брошенный немцами дом, дом, в котором больше, никто не живет.)
Я вижу эту маленькую кучку людей, которые стоят вокруг телеги, я вижу Генриха и Валерию, ее отца и мать, как они в темноте (хотя, может быть, тогда светила луна) идут по улице, по которой двадцать один год назад Генрих на своем старом велосипеде въехал в город. (Если бы тогда мне кто-нибудь сказал, что я буду здесь работать сельским врачом и ездить от деревни к деревне, я подумал бы, что этот человек сумасшедший.)
Они шли среди вишневых деревьев, ветки которых были уже увешаны спелыми, алыми и темно-бордовыми плодами, стояло время вишен, этому июню предшествовала солнечная весна, пшеница и кукуруза уже набрали рост, листва винограда и овощей сверкала сочной зеленью, но они ничего не замечали. Я вижу их на улице, которую они так хорошо знали, по которой Генрих ездил к своим пациентам, по которой они ходили на вокзал, отправляясь в Вену или в Брюнн.
Здесь, на этой улице, они были одни, пять человек, хорошо знавшие друг друга, двое маленьких детей, которые ничего не понимали, — и по всей стране многие люди пустились тогда в путь, для многих началось время длительных, выматывающих скитаний — марши смерти, которые доводили до смерти многих.
(У отца, говорит мать, оставалась одна золотая монета, еще до того, как они ушли, он заткнул ее за ленту старой шляпы, эту шляпу он иногда снимал и нес в руках, и, естественно, монета выпала, где-то он ее потерял.)
Им повезло, они могли без особой спешки пройти те двадцать километров, которые отделяли Б. от границы, они могли делать привалы, когда уставали, а детям продолжительное время разрешали сидеть на телеге.
Они постучались в дом знакомого врача, который еще не ушел (но тоже должен был уйти), его дочь, ровесница Анни, показала им путь к ручью — границе между Австрией и Чехословакией — и они незамеченными перешли на австрийскую сторону.
В те времена других гнали в длинных колоннах по дорогам, и многие умирали, не выдержав пути, других сажали в грузовики и вагоны для скота и через границу отправляли в Германию, другие умирали в лагерях, в тюрьмах, подвалах, тонули в реках, другим повезло намного меньше.
Я смотрю на состарившегося отца, который сидит перед папкой с какими-то бумагами, маленький и тощий, с ссутуленными плечами и уже почти слепой, он выкладывает передо мной на стол то, что напоминает ему о том страшном времени, об уходе из дома.
Лист бумаги, на котором что-то напечатано на машинке, уже измятый от длительного ношения в сумке, там написано, что ему, Генриху, никто не будет чинить препятствий при выезде в Австрию и что он всегда считался независимым, никогда не поддававшимся политическим влияниям врачом, который даже в дни освобождения бескорыстно трудился на своем поприще.
Второй, тоже написанный на чешском языке документ под названием разрешение. В нем говорилось, что Генрих добровольно переселяется в Австрию, против его переезда не существует никаких возражений, он всегда достойно вел себя в Б., ему разрешается беспрепятственно пересечь границу.
Они перебрались через пограничный ручей и перешли границу, не предъявляя разрешения. Никто их не видел, никто не обратил на них внимания, никто не остановил.
Они оказались в бедной, разрушенной, разграбленной стране. Людям нечего было есть. Разграблены были аптеки и госпитали, оборудование в операционных было сломано, лекарств не было, в деревнях свирепствовали дизентерия и тиф, из-за грабежей не оставалось запасов продовольствия, снабжение населения было налажено плохо. Врачи и санитары по большей части сбежали, больные остались без медицинской помощи.
Вот так и получилось, что они остались, что им выделили в конце концов маленькую комнатку в крестьянском доме недалеко от границы, что их не отправили дальше, а оставили здесь.
Местность была похожа на ту, к которой они привыкли в окрестностях Б. Виноградники, пшеничные и свекольные поля были им хорошо знакомы, они не отличались от виноградников, пшеничных и свекольных полей по ту сторону границы.
Мы были бедны, как нищие, но нам повезло, говорит Валерия.
* * *
Я, Анна, пыталась описать историю тех, кто жил до меня. Я рисовала клеточки на бумаге, вписывала имена и даты, которые мне удавалось узнать, я попыталась представить себе людей, с которыми были связаны эти имена и даты, описать по своим собственным воспоминаниям и воспоминаниям других людей те деревни и города, которые были для них родиной. Я заметила, что между тем годом, когда родился Адам, первый из предков, о ком до нас дошли сведения, и тем годом, когда я завершила работу над своими записками, прошло ровно четыреста лет.
Теперь, когда я привожу в порядок рукопись, расставляю книги по полкам, рассортировываю записные книжки
