Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
А ты перевернулась со спины на живот, приподнялась и показала.
Я не знаю, как это объяснить, я почувствовал тогда все ягоды в кустах, как они висят и наливаются, такие маленькие и такие тяжелые, спелые, и у меня было такое же чувство. Хорошо, что я не ягода в кустах, а то бы ничего не увидел и потом уже тоже не увидел, не узнал бы, как ты себя трогала, как ты говорила плохие слова, которые становятся хорошими, и их хочется повторять.
Если бы ты знала, как это было красиво. Честно говоря, я сфотографировал. Потом несколько раз смотрел. Там плохо видно, окно бликует, но всё равно очень красиво.
Помнишь, ты говорила мне ночью, уже потом, что я как будто на холостом ходу? И еще удивлялась, где я так устал? А я не устал, это просто из-за той фотографии. Я смотрел ее накануне как угорелый и… ну ты понимаешь. А сказать было неудобно. Неловко. А сейчас удобно и ловко.
Пока писал письмо, опять подумал про ягоды и еще подумал: что я, Игорь Николаев, что ли, малиновое вино тут у нас, что ли.
Малиновое не малиновое, а был тот вечер, было ужасно хорошо.
Хочу тебя во всех местах.
В.
* * *
На одном из недавних вызовов – скорая тогда приехала к бабушке-сердечнице – Оля увидела старую собаку. Животное не лаяло на врачей, зашедших во двор, только махнуло хвостом и вернулось в будку, откуда в прошлые разы и вовсе не высовывалось.
По двору и вдоль фундамента валялась комковатая шерсть. Эта же шерсть висела клочьями на линяющей собаке. Подкисшие глаза источали грусть и собачью мудрость, которой не с кем поделиться.
Вызов оказался «ложняком». Значит – ложным, безрезультатным. У бабушки ничего не нашли. Под конец она и сама согласилась, что чувствует себя хорошо, а вот позавчера совсем было худо.
Оля сказала, что в позавчерашний день они приехать не могут, но, если что, обязательно звоните, и никакого самолечения.
А когда уезжали, она остановилась ненадолго во дворе и снова посмотрела на собаку.
Лохматые космы, висящие по бокам, напомнили отношения с мужем, в последнее время как будто бы тоже линяющие – но линька чересчур затянулась. Что-то недосказанное, нерешенное свисало с обоих и никак не могло выпасть, отмереть. Приставучая шерсть, прямо как на старой собаке. Иногда казалось, что эта гадость повсюду – на одежде, в постели, в тарелке.
И Оля, и Саратов делали вид, что ничего не замечают. Никто не брал расческу, чтобы наконец-то вычесать себя и друг друга. Говорить как-то тоже не хотелось. Поэтому, оказавшись наедине, всё чаще молчали. Спасались в телефонах, в просмотре сериалов. Что угодно, только не разговаривать мучительные разговоры.
Заваливающаяся башня общения держалась на деревянных подпорках дежурных тем – о работе, о делах. О том, как день прошел.
Почему цветное кино поблекло, Оля не понимала. В какой-то момент Саратов отдалился и уже долгое время удерживал дистанцию. Прекратил писать записки и письма.
От назойливых мыслей о поведении мужа стала спасать работа: она старалась брать дополнительные смены, записываться на курсы типа повышения квалификации, пропадать на семинарах, не вылезать из белого халата, как из защитной брони.
Глядя на собаку, Оля пошарила по карманам. Захотелось бросить псу что-нибудь съедобное, и, как на счастье, в куртке нашелся крекер.
– Держи!
Собака понюхала упавшую возле нее печенюшку. Есть не стала.
– Ну, как хочешь.
Выйдя на улицу, Оля протянула руку за забор и закрыла калитку с другой стороны. Она хорошо знала, как это делать. К бабушке-сердечнице приезжали чаще, чем к своей родной.
Оля вспомнила эту историю, разглядывая черное платье в зеркальной стене возле женского туалета. Чуть выше талии на ткань прилип едва заметный белый волосок. Может быть, с той самой смены прицепился, с одежды на одежду перелетел.
С первого этажа гремела музыка.
Оля и ее коллеги-врачи отмечали юбилей бывшего начальника и по совместительству провожали его на пенсию. Собралось больше сорока человек. Половина – докторский состав, и далеко не все со скорой. Вторая половина – родня и друзья. Между теми и другими не было существенной разницы. Во-первых, потому что все друг друга знали, городок был небольшой. Во-вторых, бывший шеф умел создавать то, что называлось располагающей атмосферой. Рядом с ним друзья чувствовали себя врачами, а врачи – друзьями.
Оля долго отказывалась выпить. Не было настроения. А больше всего не хотелось срываться в котлован безумства, который может разверзнуться, если она решит намочить семейные болячки алкоголем. Хотя с выпивкой не особо дружила, как, в общем-то, и муж.
Зная себя, Оля как могла отшучивалась, вежливо перекрещивала ладони в жесте «мне не наливать», чокалась бокалом с водой.
Потом пришел юбиляр.
И как же он был хорош – Оля даже немного расстроилась, что приходится прощаться. Распаренный после танцев, присел рядом, по-хозяйски облокотился на край стола. На загорелой толстой кисти ниже закатанного рукава уверенно держался золотой браслет.
От бывшего шефа приятно тянуло одеколоном, табаком, крепкой силищей. Всё вместе это сливалось в один, ни с чем не сравнимый привкус – он успокаивал Олю и всегда нравился ей, еще со времен студенческой практики. Было в нем что-то отцовское.
Мысль, что запах напоминает ей мужа, Оля отгоняла прочь. Как подруг, то и дело налетавших с разных сторон с предложением всё-таки выпить.
Подруги убегали танцевать, а мысль всё равно возвращалась.
Оля мимолетно подумала, что, по сути, ей всегда было хорошо с Саратовым. Даже сейчас, когда всё так непонятно, когда они раздражают друг друга и почти не разговаривают. А если и разговаривают, то совсем не о том, о чем надо.
И мысль возвращалась. И запах напоминал о муже. О его упертости, о его странностях, о завидном умении со всеми договориться.
– Олечка! Звезда моя! – Бывший шеф бережно поставил рядом наполненную рюмку. – Не за меня, но за тебя! Я тебе знаешь что хочу сказать? Что ты некоторый молодец и замечательная умница. А значит, где ты, там и благолепие, и воздухов благорастворение. Поэтому щас я с тобой выпью – и немедленно благорастворюсь. А ты отдыхай!
И Оля выпила.
Холодная водка скатилась вниз, как с горки, захохотала внутри и крикнула: «Ещ-щооо!»
Между первой и третьей Оля один раз с аппетитом поела, два раза сходила покурить.
Третья холодная водка скатилась с горки еще круче, а докатившись, легла красиво и сказала томным голосом: «Лоунли, лоунли, ай гесс айм лоунли, ты
