Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
Дядь Витя рассмеялся, загибая крючковатые пальцы свободной ладони:
– Лены с Пролетарской сын пропал, помнишь? Так ведь и не нашли. А несколько человек видели, что он с бродягами разговаривал. Это раз. Сашиного кума с автобазы дочка, рыжая такая, тоже с какого года ищут? Это два.
– Это еще пойди докажи, – перебила Оля. – Что угодно можно за уши притянуть и всё на цыганинов навешать. И дороги у нас из-за них не чинят, и свет подорожал в два раза. И семьи рушатся, потому что бродяги виноваты! Угу. Конечно, кто еще.
Дядь Витя сдался:
– Ну, так-то, может, и так. Я вон слыхал, Ерохина жена бывшая, Люда, в позапрошлом году, что ли… А, нет, в прошлом. В прошлом году, да, с цыганинами встретилась.
– И что?
– Что, что, – удивился Дядь Витя. – А ты думала, почему она в Германию уехала и замуж там вышла?
В подтверждение своей мудрости таксист цыкнул зубом:
– А ты говоришь!
Оля достала телефон и уткнулась в экран. Открыла чаты, стала медленно листать переписку.
Саратов пытался разглядеть фото в кружочке и имя, чтобы понять, с кем именно открылась переписка. Сообщения то маленькие, то большие, но букв и слов не разобрать из-за волос.
Саратову мерещилась переписка с Калитеевским, завуалированные предложения, скрытые подтексты, тайные смыслы.
Машина остановилась, замедлилась в пробке.
Дядь Витя высунулся в окно, крикнул в неопределенном направлении, залез обратно, нахмурился и включил радио.
Саратов, стараясь вытянуться вперед из волосяных силков, спросил:
– Меня здесь кто-нибудь слышит?
– Они – нет, а мы – да, – раздался отчетливый голос откуда-то слева, с другой стороны, невидной Саратову.
– А вы – это кто?
– Мы – четки. А ты кто?
– Дядь-Витины четки, что ли? На зеркале которые?
– Да. Представляешь, это мы. Дядь-Витины четки. Ну а ты кто?
– А я Вова Саратов. Сижу вот в голове своей жены. Можно сказать, сел ей на голову. Утром проснулся, в заколку превратился. Что происходит, не знаю. С вещами теперь разговариваю. Наверное, с ума сошел.
– А с какими вещами ты разговаривал?
– С тумбочкой, со шкафом. С ковриком. Со счетчиком даже, пиздец какой.
– Вот оно что.
– Может, вы мне что-то объясните?
– А что тебе нужно объяснить?
– Почему вы со мной разговариваете.
– Потому что некоторые вещи тоже могут разговаривать, просто люди этого не слышат. А если и услышат, вряд ли расскажут кому-нибудь. Обычно люди тогда или с ума сходят, или книжки пишут, стихи сочиняют. Ты знаешь стихи?
– Погодите, погодите, – недоумевал Саратов, – не так быстро.
– А как ты превратился в заколку? Вот мы не умеем превращаться в людей.
– Да я, честно говоря, и сам не в курсе. А вы не знаете, как мне обратно выбраться? Может, заклинание какое-то?
– Что-то мы знаем, но знаем не всё. Хочешь, чтобы мы тебе помогли?
– Нет, блять, я хочу, чтобы лето не кончалось. Само собой, я хочу, чтобы вы мне помогли. А я, может, помогу вам. А? Что скажете?
– Да ладно. Мы не можем тебе помочь, – отчеканили в ответ старые четки. – Но, если ты выберешься, помоги Дядь Вите понять, что мы не защищаем его от ДТП и не приносим ему удачу в пути. Он просто водитель с большим стажем и хорошо водит машину. Но если он всегда будет полагаться на четки, думая, что с нами он в безопасности, то ни к чему хорошему это однажды не приведет. И ему действительно нужно это понять. Мы не хотим оказаться в искореженной железяке, из которой потом вытащат переломанного Дядь Витю и повезут в реанимацию или сразу в морг, а мы будем долго висеть в пустой развалюхе, которую никто не станет ремонтировать, и окажется она в конце концов на свалке и будет ржаветь и ржаветь много лет.
Саратов внимательно слушал.
– Ну хорошо. Так и быть.
– Мы рады это слышать.
– А я, – вежливо добавил Саратов, – рад слышать вас, чего уж. С вами хотя бы нормально поговорить можно. Дома совсем другая история была.
Машина проехала по кочке, четки колыхнулись. Дядь Витя довольно посмотрел на наливные черные бусины с красной кисточкой посередине.
– Дома вещи живут иначе, – сказали четки, – потому что самые несвободные из нас, они созданы человеком для собственного удобства и всю жизнь проводят в заточении. Всё, на что их хватает, это запоминать, что сказали люди, и пытаться повторить услышанное.
– А вы… – Саратов обдумывал вопрос. – Чем вещи в доме отличаются от вас, например? Четки ведь тоже можно хранить дома.
– А мы другие. Мы для молитвы, а не для угоды в быту.
– Ну а другие предметы? Почему я не слышу, допустим, в салоне сейчас коробку передач? Или вон газету? Или обувь? Или какое-нибудь барахло в бардачке? Оно же всё тоже создано человеком. И вроде как не дома находится.
– Если вещи молчат, – ответило какое-нибудь барахло в бардачке, – это не значит, что они не могут говорить.
Саратову стало досадно от таких размышлений. И всё же он подытожил, что найдет, как расколдоваться обратно из заколки-невидимки, и когда найдет, не пойдет ни к какому Дядь Вите разговаривать про четки.
– Давайте я здесь выйду. – Оля уложила сумку на колени и дождалась подходящего момента, пропустив пару машин. – Спасиб, Дядь Вить! Удачного дня!
Саратов узнал местность.
До работы жены оставалось всего ничего. Пройти через аллейку, потом мимо магазина, дальше за светофорами начинался длинный зеленый забор. Он и вел к шлагбауму, за которым была станция скорой помощи.
Мир резко повернулся – это жена оглянулась и помахала рукой Дядь Вите, оставшемуся в пробке.
Подул теплый ветер.
Оля тряхнула головой, глядя под ноги.
В это мгновение силки, державшие Саратова, ослабли. Веревки волос скользнули, теряя натяжение. Не в силах зацепиться хотя бы за одну из них, Саратов сорвался и, вертясь в воздухе, полетел вниз.
Падать оказалось не больно.
Гораздо больнее было видеть сквозь траву уходящую жену, не заметившую, что у нее из волос только что выпала невидимка.
Глава 3
Оля! Помнишь, как мы играли в подглядывания, когда были одни?
Ты делаешь вид, что ты одна, что меня нет, что никто не видит, долго раздеваешься. А я стою снаружи за окном, смотрю. Снимаешь футболку, стягиваешь шорты, расстегиваешь лифчик, укладываешься, долго ничего не делаешь, даже почти укрываешься, как будто ничего-ничего не случится, как будто я ничего не увижу, ты передумала, пропало настроение. Если бы ты знала, как я волновался, как я боялся, что
