Невидимый Саратов - Михаил Сергеевич Левантовский
– Суушай, да я на такси, туда-обратно, – тараторила Оля, выбирая одежду в шкафу. – Переоденусь быстренько, одна нога тут, другая там. Давай. Скоро буду.
Саратов открыл глаза и, слушая жену, безуспешно пытался понять, где он находится. Он попробовал встать, но встать не получилось. Пошевелить ногой – тоже не получилось.
Силясь разобраться, как он лежит и почему не чувствует тела, Саратов проморгался слипшимися глазами и вскрикнул: перед ним выросла огромная, в три или четыре его роста, рамка с фотографией, где они с женой, молодые, стоят возле кинотеатра «Луч».
Рядом с фото возвышался монолит увлажнителя воздуха, тоже увеличенный в размерах. Широким черным кольцом неподалеку свернулся гигантский браслет смарт-часов – на черном экране лежал крупный пепел пыли.
Саратов глянул в другую сторону и обомлел. Перед ним простиралось белое поле кровати и то самое место, где он спал. Высокие холмы одеяла, тенистые ущелья складок на подушке.
А за полем кровати, будто великан, нашедший край земли и спустившийся за него, стояла высоченная жена и копалась в комоде.
– Оля? – Саратов удивился глухо звучащему, слабому голосу. – Оль, привет.
Жена не ответила.
– Странное ощущение, – Саратов попытался показать Оле, что не может шевельнуться. – Всё какое-то огромное. Я как будто со стороны всё вижу. Прикинь? Очень странно.
Великан за полем кровати молчал. Исполинская женщина, выше которой был только небосвод потолка.
Руки ее двигались плавно, как плывут зеркальные карпы в неглубоких прудах. В мире великанов она была скорее обычного среднего роста, как и Оля в жизни. Невысокая, ребяческой внешности, с выбивающимися прядками из собранных в хвост волос. Смешливая, резвая.
И вместе с тем беспокойная, склонная к перепадам настроения. В приступы немилости она впадала, как Волга впадает в Каспийское море, – с размахом, шириной и постоянством. В первые годы Саратовы крепко ругались из-за подобных сюрпризов. Оля могла запросто обидеть, кольнуть побольнее кого угодно и когда угодно.
На первых порах семейной жизни под разнос попадал муж, а потом и подросшая дочка стала частой гостьей аттракциона маминых заскоков.
– Окей, понял, – Саратов перевел тему, – ты на меня в обиде и теперь не разговариваешь. Излюбленный метод.
Жена выбрала одежду, бросила ее на кровать и стала раздеваться.
– Оу, а вот это затейливо. Узнаю тебя. Из проруби игнора – в теплый предбанник эротики. Неплохо, неплохо! Чур, я тоже…
Недоговорил, поперхнулся – слова залило молоком белой кожи в россыпи веснушек и родинок. Жена повернулась к зеркалу, бегло провела сбоку по полоске фиолетовых трусиков. В отражении гигантского стекла мелькнул, не задерживаясь, изгиб маленькой груди.
Саратов томился в похмельной возбужденности, полагая, что затейливая игра после скандала накануне – это отличная идея.
Увы, Оля мигом нырнула в любимый зеленый свитер, проворно натянула джинсы и – к удивлению мужа – вдруг посмотрела в его сторону, подошла к тумбочке, на полушаге остановилась и прилегла на кровать.
– Оль, – Саратов и слышал, и не слышал сам себя. – Что-то мне как-то странно. Всё большое, и ты большая. И кровать огромная, и комната как целый ангар. Тумбочка как футбольное поле.
– Сам ты как футбольное поле. – Слова в тумбочке гудели, как в груди допотопного животного. – Я вообще-то компактная, удобная. Функциональная.
– Говорящая тумбочка? – Саратов еще надеялся, что ослышался. – Оль, мы что, купили говорящую тумбочку? Или это прикол такой?
– Кто это мы, – спросила тумбочка, – кого ты имеешь в виду?
– Я, – урезонил Саратов, – имею в виду себя и свою жену.
Тумбочка воскликнула, обращаясь ко всей комнате:
– Господа. Заколка сошла с ума. Она думает, что она – хозяин дома.
Комната задышала, заворчала, ожила удивленным шепотом.
Первым возмутился шкаф. По его словам, заколке стоит отдохнуть, отлежаться в темном ящике, а имитировать голос хозяев тут и так могут все вещи, благо сами хозяева всё равно этого не услышат.
– Не дом, а Бермудский треугольник, – сказал шкаф голосом Оли. – Да где эта рубашка, я опаздываю! Катя! Градусник под мышку и бегом в постель, я классной в Ватсап напишу.
В разговор комнаты вступили подушки.
– Как думаешь, – спросила подушка слева голосом Саратова, – она в школе тоже тихоня? Отличница же всё-таки. У нас все отличницы были тихони. Пионерки. Или октябрятки? Слово такое странное, «октябрята». Ты бы хотела быть октябренком?
– Июненком, – ответила подушка справа голосом Оли, – или июленком. Июленком Розмари!
– А ну-ка всем ша! – крикнул Саратов. – Заткнулись. Слушаем меня.
Вещи притихли. И услышали, что если сейчас же не объяснят, что тут творится, и что случилось, и в каком месте выход из этой сказочной ебатории, то он, Саратов Владимир Евгеньич, сам во всём разберется, а когда разберется, первым делом вернется сюда и выкинет к чертям собачьим всё, абсолютно всё, на помойку, самолично отвезет и выгрузит в карьер, и в лучшем случае их подберут живущие там мусорные бомжи и утащат в свои мусорные лачуги, хотя скорее продадут, потому что вещи-то как новенькие.
Окно, за которым блистал сияющий день, тихонечко прошептало голосом Оли:
– Что ты вошкаешься с ними три часа, а ну дай сюда. Ни к чему не приспособлена. Неужели так сложно просто помыть окно – попшикала, протерла, попшикала, протерла. Руки из жопы растут. Иди отсюда.
– Тебя, значит, в первую очередь выкину, – зарычал Саратов, зверея от невозможности сдвинуться с места. – Топором, блять, вырублю, как Пётр Первый. Знаешь, кто такой Пётр Первый?
Угрозы летели бы и дальше, но тут высоченная жена встала с кровати, нависла над тумбочкой, протянула великанью ладонь и подцепила Саратова большущими длинными пальцами. Подойдя к зеркалу, она поправила прическу, зачесала прядку за ухо и продела Саратова в волосы, где он ловким образом сразу же зацепился и лег как родной.
Через приятно пахучие лианы, опутавшие его со всех сторон, Саратов успел разглядеть себя в отражении – чуть выше виска, прищепив непослушные волосы жены, виднелась невидимка. Заколка-невидимка.
Очутиться на виске жены оказалось приятно, будто лежишь в гамаке.
И еще это было тепло.
Под волосами толщиной в веревку, что внушало уверенность в надежном креплении, пульсировала горячая кожа. Саратов вдохнул знакомый запах, всегда действовавший на него умиротворяюще. Это неподалеку от виска, там, где заканчивались изгибы темных веревок, оплетавших Саратова, желтел песок пудры и тонального крема – в реальных пропорциях, скорее всего, не особо заметное пятнышко.
Саратову нравилось, как эта незатейливая косметика выглядела в таких едва уловимых деталях.
Иногда по утрам, если они бывали дома и собирались на работу в одно время, Саратов мог
