На санях - Борис Акунин
— Чем всё сложнее, тем надо проще.
Она сказала вслух то, о чем сейчас думала:
— Я тебя не понимаю. Совсем не понимаю. Ни твоих поступков, ни твоих слов.
И ударила мысль. А может быть дело в этом? Что я его не понимаю? Других парней понимаю, а этого нет? Но почему-то мне очень нужно его понять.
— Сейчас поймешь.
Марк будто успокоился. Голову не опускал, и голос стал ровный, даже какой-то слишком ровный. Словно безжизненный.
— Меня вербовали в стукачи. Приперли к стенке. Или соглашайся, или посадим. Ни в первом, ни во втором случае в моей жизни для тебя места нет и быть не может.
— Что значит «в стукачи»?
— Ты что, принцесса на горошине? С планеты Марс прилетела?
Он рассердился, и это было лучше, чем безжизненность.
— Стукачи втираются к людям в доверие, а потом их закладывают в гэбэ. Стучат на других студентов, на преподавателей. Или хуже, чем стучат… Ты у папы своего спроси, он в курсе.
Настя поняла: он нарочно говорит, чтоб ее оттолкнуть. Как тогда по телефону. И нисколько не обиделась.
— Ты конечно отказался?
— Да.
— И теперь у тебя будут неприятности?
Он пожал плечами.
— Меня посадят. Если не сейчас, так чуть позже. Прикопаются к чему-то. Или подстроят какую-нибудь хрень. Они это умеют. В общем, жизни у нас с тобой будут разные. Очень надеюсь, что твоя получится счастливой. Только не свяжись с каким-нибудь уродом вроде Совы, пожалуйста…
Из корпуса донесся звонок.
— Пойду. У меня французский. Всё, всё, счастливо.
Быстро отвернулся, словно ему было тяжело или неприятно на нее смотреть. И пошел прочь быстрой походкой, почти бегом, не оглядываясь.
Настя его не окликнула, не остановила. Думала.
Не первая причина и не вторая. Третья, неожиданная.
Подумала еще. Нет, всё-таки вторая. Он не из-за себя, а из-за меня. Чтобы не портить мне жизнь. Значит, он не слабый. Ответ на главный вопрос получен.
Настя посмотрела в небо. Оно было голубое, апрельское. Ни облачка. Улыбнулась и зажмурилась — очень уж ярко светило солнце.
Что надо делать, она знала.
Повернулась, пошла. Отсюда было недалеко, десять минут пешком.
Папа спустился на проходную. Лицо встревоженное.
— Что-то случилось? Ты никогда ко мне на работу не приходила.
— Да, случилось.
— Тогда идем… Это ко мне. Пропуск после выпишешь, — сказал он дежурному. — Пойдем, пойдем. Я на третьем этаже. Ничего если пешком? А то в лифт обязательно еще кто-то сядет. Голова у тебя не закружится?
— Ничего, сегодня нормально.
Всё рассказала, пока поднимались по ступенькам. Она ведь не так много и знала. Когда вошли в кабинет, уже закончила.
Папа усадил ее в кресло, сам сел на подлокотник, приобнял за плечи. Покачал головой.
— Мда, причудливо тасуется колода… Я знал его старшего брата. Который погиб в сорок пятом. Не рассказывал он тебе?
— Нет. Он мало про себя рассказывает.
— Значит, всё так серьезно? — спросил папа, всё покачивая головой. И сам себе ответил: — Конечно серьезно.
— И опасно, да? — похолодела Настя. — Марка действительно могут за это посадить в тюрьму?!
Он грустно улыбнулся.
— Дурочка, я говорю про твои чувства. Но это ладно. Сама разберешься. И мама поможет, ты от нее не таись. А чепуху эту я сейчас улажу. Где он учится? На филологическом в МГУ? Он говорил, но я не помню.
— На журналистском. Четвертый курс.
Папа сел за стол, набрал номер на одном из аппаратов — очень короткий, всего три цифры.
— Привет, Егорыч. Бляхин. Я коротко, не буду отрывать. Слушай, кто у тебя по МГУ работает? Со студентами на журналистском факультете… Да нет, ничего такого. Просто твой Кузыкин там одного парня разрабатывает, которого трогать не надо. Пусть отъедет. Скажи ему: «На чужой каравай рот не разевай»… Да ничего страшного. Откуда Кузыкину было знать? Ему по должности не положено. Запиши имя: Марк Рогачов. Четвертый курс… Ага, бывай.
Повесил трубку, улыбнулся.
— Скажи своему Ромео, чтоб дышал свободно.
— Спасибо, пап.
— Для моей принцессы хоть звездочку с неба. — Снова подошел, легонько щелкнул по носу. — И знаешь что, пригласи его в гости. Я к нему присмотрюсь, а главное мама посмотрит. У нее, сама знаешь, глаз — лазер.
— Может быть потом. Не сейчас.
— Ну гляди. — Усмехнулся. — В мать пошла. Твердо знаешь, чего хочешь и как этого добиться. Так держать, Настена.
Отсиживая французский — поговорить с Екатериной Викторовной перед занятием не успел, — Марк думал о том, как всё запуталось. Простое, сложное, ясное, мутное.
То, что объяснился с Настей — это правильно. Что не стал интересничать, разрабатывать образ героя-молодогвардейца, типа «я благородный-непреклонный» (хотя искушение было) — тоже правильно. По Насте видно, что она из декабристских жен. Поэма Некрасова «Русские женщины». «Ужасна будет, знаю я, жизнь мужа моего. Пускай же будет и моя не радостней его!»
«Правильное» и «простое» — синонимы.
Но жизнь-то ведь неправильная. В ней всё по отдельности простое, а вместе — ни хрена не простое.
Быть честным с Настей — просто. Вечером пойти к Мэри — еще проще. Но как погрузиться в пучину разврата (сам поморщился на свое ерничество), если все время видишь перед собой Настино лицо? Чтобы потом, всю жизнь, это было с привкусом гнили? Не получилось напиться родниковой воды — налакался из лужи?
А не пойдешь — этого, очень возможно, вообще никогда не будет. Так и загремишь во глубину сибирских руд, не испытав радостей плоти. Тьфу на тебя, клоун. Не пожив.
Жизнь — она вообще какая? Такая, как Настя, или такая, как Мэри?
Но ведь Насти нет и не будет, сказал себе Марк. Она далека, как небо, а мы, двуногие твари, обитаем на земле.
Так что: журавль в небе или синица в руках?
Уточним вопрос. Как жить?
С пустыми руками пялиться на журавля в небе? Или не заморачиваться небом, наклонить башку вниз и клевать с ладони семечки вместе с синичкой-сестричкой?
Глава 40
ЕN TRAINEAU49
Укутанную в медвежье покрывало больную бережно несли четверо слуг. Голову Добрынин поддерживал сам. Сердито пыхтел, клял себя за мягкотелость. Во врачебном уставе сказано: «При замутненности сознания пациента лечащий врач вправе принимать решения противные воле больного, ежели таковые продиктованы попечением о его благе». Но поди-ка с нею поспорь, а сознание не замутненное — мерцающее: то засумерничает, то вновь прояснится.
Кажется, забылась?
Аристид Петрович наклонился, посмотрел на закрытые, утонувшие в
