На санях - Борис Акунин
Вот это, с отчимом, было важнее всего остального. Заслонило и словно ополовинило остальные тревоги. Ибо уходит человек в вечный дом свой, и скоро заплачут плакальщицы. По сравнению с этим всё пустяки и поправимо.
Марк думал про это у себя в комнате. Слышал, как вернулись родители, как они старались не шуметь, о чем-то вполголоса переговарились, тихо смеялись. Сидел на кровати, выключив свет. Поставил будильник на пол седьмого. Уснул.
По пятницам у матери нулевая пара в институте, она уходила в начале восьмого. Отчим вставал сразу после этого. Брился, варил кофе, потом садился работать.
Марк дождался, когда закроется дверь кабинета, и вошел следом.
Рогачов стоял, уставившись на взломанный ящик. И на дневник, который остался лежать на столе.
Обернулся.
— Это… ты?…Прочитал?
Марк кивнул. На лице отчима появилась сконфуженная и растерянная — нет, виноватая улыбка.
— Значит, хреновый из меня актер? Ты заподозрил, и…
Как я мог быть таким слепым кретином, думал Марк, глядя на бледное, осунувшееся лицо, на запавшие глаза. Ведь знал же, что Рогачов не скотина и не мелкая тварь. Мог бы, должен был догадаться, что дело не в писательском боге кицунэ.
Отчим снял очки, потер переносицу.
— Что же мы будем делать? Я до последнего не хочу говорить Тине. Через неделю, две, максимум три скрывать станет невозможно, но пусть еще немного поживет в покое… Хотя что я объясняю. Ты ведь прочитал…
Утром, встав по будильнику, Марк долго подбирал слова, которые скажет. А сейчас понял, что ничего говорить не нужно. Просто подошел и обнял отчима.
Тот неловко, неуклюже погладил его по голове.
— Ты уж маму… Ну да что я тебе буду… Ты и сам знаешь.
Не надо менять фамилию. Останусь Рогачовым, подумал Марк.
А больше они ни о чем не говорили.
По дороге в универ Марк вспоминал, как вчера чуть не сиганул из окна. Воображал, что совершит геройский поступок, а на самом деле просто испугался черной полосы. Слабость это была. И трусость.
Про черные полосы незадолго перед смертью с ним говорил папа. Это было в день рождения Рэма, отец всегда отмечал — по-своему, перебирая фотографии, с последней из которых смотрел серьезный, большеглазый парень в новенькой гимнастерке с погонами.
— Тебе скоро двенадцать лет, — сказал папа. — У меня в жизни все белые полосы по двенадцать лет. Двенадцать лет я был очень счастлив. С Миррой, моей первой женой. Потом наступила черная полоса. Я потерял всех, кого любил, одного за другим. Мирру, Рэма, Аду. Я был уверен: всё, это тьма окончательная, больше ничего не будет. Но появилась Тина, родился ты. Черная полоса закончилась. И это счастье тоже длится двенадцать лет…
У меня началась черная полоса, сказал себе Марк. Умрет Рогачов. Страшно подумать, что будет с матерью. Особенно если еще и меня упекут. И все равно. Как поет клевая питерская группа «Террариум»:
Жизнь ни фига не прекрасная.
Глупая, стремная, грязная,
Злая, кривая, напрасная,
Но охрененно потрясная –
(Ды-дым, ды-дым)
Если ее потрясти,
Если ее растрясти.
Только не прей взаперти
Грошиком в потной горсти.
Жизнь — как вот этот проспект Маркса в первый день апреля. Лужи талой воды, запах бензина, грязные брызги из-под колес, хмурая утренняя толпа, присыпанный песком скользкий асфальт. Но на ледяной крошке посверкивают солнечные блики.
Жизнь — это сестрица Мэри, которая вчера позвонила, помурлыкала порочным голоском и спасла. Ухватила за то самое место, которым делают живых людей, и вытащила с того света.
Это только слабакам, головастикам кажется, что жизнь ужасно сложная. А она ужасно и прекрасно простая. Ее правила и законы тоже просты.
Не помирай раньше смерти. Береги честь смолоду. Взялся за гуж — не говори, что не дюж. Бьют — беги, дают — бери.
«Дают — бери», — повторил Марк вслух. Засмеялся. И перестал философствовать. Стал думать про то, как вечером пойдет к Мэри и что там будет. Тут уж нервничать точно не из-за чего. Жизнь проста, а ее немудрящие праздники и того проще.
Но Марк вошел в университетские ворота и остановился. Нет, жизнь не простая. Она сложная.
Ему навстречу от памятника шла Настя Бляхина. Ее лицо было решительным, брови сдвинуты.
— Здравствуй, Марк. Нам нужно поговорить.
— Привет, — пробормотал он и опустил глаза. Как будто Настя могла прочитать по ним, какие он только что мысленно рисовал картины.
— Давай отойдем в сторону. Пожалуйста.
Среди тех, кто спешил к первой паре, были однокурсники, они здоровались. Пара человек спросила, где пропадал.
Поэтому встали в сторонке, под Ломоносовым.
— Я решила, что должна задать тебе вопрос, который… который меня мучает. По телефону не хотела.
Видно было, что она очень взволнована, но смотрела прямо в глаза. Какая же она красивая. Он на миг взглянул — и снова опустил голову.
— Марк, ты действительно думаешь, что для меня имеет значение, у кого какой отец и какие знакомые? Такого ты обо мне мнения? — У Насти задрожал голос. — Или есть другая причина, про которую ты мне не говоришь? Ты сказал что-то непонятное. Но тревожное. Я всё время об этом думаю. Специально приехала, чтобы тебя подловить перед занятиями. Пожалуйста, скажи мне правду.
Только теперь он поднял на нее глаза. В них было изумление.
— Ты действительно решила прийти именно сегодня?
Чему он так удивился? Она совсем, совсем его не понимала.
— Да. То есть решила я вчера вечером. После того как… Неважно. — Не рассказывать же, что сначала посоветовалась с мамой. Он и так, кажется, считает ее папенькиной-маменькиной дочкой. — У нас сегодня с утра физкультура, я на нее не хожу. У меня освобождение. Проблемы с вестибуляцией. Хроническая болезнь Меньера, ничего опасного, но от быстрых движений кружится голова. Например, бег мне противопоказан, а на лыжах можно.
— У тебя даже болезнь с красивым названием, — сказал он, но не похоже, что в шутку, а как-то задумчиво. — Это поразительно. Что ты пришла именно сегодня. Я перестал ходить в универ. И завтра тоже не приду. Вообще больше…
Запнулся.
— Значит, удачно совпало. — Вдруг Настя встревожилась. — А что с тобой происходит? Ты нездоров?
— Не совпало. Это судьба, — строго ответил Марк. — А раз судьба — расскажу.
