Райгород - Александр Гулько
В это время Гройсман вернулся на кладбище. Отдышавшись, посмотрел на часы. Они показывали начало первого. Прикинув, что племянники вот-вот появятся, присел на надгробие и прислонился к памятнику. Почувствовал, что смертельно устал. После чего прикрыл глаза и задремал.
Проснулся от птичьего гомона. Часы показывали половину третьего. «Странно, – подумал Гройсман, оглядываясь, – уже должны бы приехать. Может, рейсы задержали…»
Потом он достал спрятанное в траве ведро. Сходил к колонке и принес воды. Помыл Леин памятник. Потом принес еще воды и помыл Ривин памятник. Потом навел порядок на могиле Каплуна. Всякий раз, отлучаясь, он, как волк на охоте, вытягивал шею, прислушивался, не едет ли кто. Но вокруг было тихо. Как бывает тихо только на кладбище.
Часам к девяти Фиркин и Симкин въехали в Киев. Симкин отправился прямо в аэропорт, зарегистрировался и улетел. Так как рейс Фиркина был на другой день, он остался в городе. Остановился в гостинице на Крещатике. Решил, что с утра пойдет на Бессарабский рынок купить сала. Потому что где в Израиле сало купишь? А они с Фирой его так любят.
Высадив Симкина и Фиркина, таксисты доложили диспетчеру про странных пассажиров, которые девять часов тряслись в машине, чтоб провести несколько минут в каком-то Богом забытом Райгороде. Выслушав их, диспетчер нахмурился и спросил:
– На кладбище были?
Таксисты тревожно переглянулись и утвердительно кивнули. «Продвинутый» диспетчер приложил палец к губам и тихо сказал:
– Точно! Обряд у них там был. Еврейский! Жертвоприношение! Так шо скажите спасибо, шо живы остались!
Перекрестившись, таксисты договорились евреев по кладбищам больше не возить и разъехались по домам отдыхать.
В восемь вечера Гройсман окончательно понял, что его план не сработал. Уставший, голодный и злой, прислушиваясь и приглядываясь, он еще несколько раз прошел от центрального входа к пролому и обратно. В половине девятого в полном изнеможении сел на чью-то могилу и… заплакал. В десять, когда стали опускаться сумерки, Гройсман решил, что ждать больше нечего. Вздохнув, подхватил ведро и направился к выходу. На дне, погромыхивая, перекатывалась банка с краской. Гройсман остановился. Постоял недолго в оцепенении, почти не дыша. Потом огляделся, размахнулся и изо всей силы зашвырнул ведро за кладбищенскую ограду.
Переночевав в синагоге, первым автобусом уехал в Винницу. Даже молиться не стал.
Глава 13. Сумерки
Неудачу с примирением племянников Гройсман переживал долго. Вначале он вообще сомневался, что они приезжали. Потом никак не мог понять, почему его не дождались. А самое главное – не поверил, что племянники не помирились. Но когда картина во всей ее полноте и нелепости наконец сложилась, он окончательно пришел в отчаяние.
Когда племянники или их жены звонили, Гройсман отказывался с ними разговаривать. Денежные переводы отправил обратно. Семе тоже велел с Симкиным не общаться и с Фиркиным не переписываться.
Сема просьбу отца не выполнил. В разговорах они обсуждали, что ничего не сделаешь…
– Возраст… – вздыхая, говорил Сема.
– Годы берут свое… – соглашался с ним Фиркин.
– Деменция… – со значительностью произносил Симкин.
Гройсман же всю эту историю воспринял как персональное поражение. Никак не мог примириться с тем, что план, который он придумал, провалился. Он привык, что все его затеи и начинания всегда исполнялись. Иногда не сразу, постепенно, но исполнялись. Во всякие времена и в самых сложных условиях! А тут ничего не вышло. Значит, ни на что он больше не годен. И никому он больше не нужен.
Два близких человека остались у него – соседка Роза и дальняя родственница Софа. С ними и делился он своими горькими мыслями.
Лина с Веней в Израиле. Да, они регулярно пишут, звонят. Но что толку?! От их писем и звонков – одно расстройство. Он, как ни старается, не может ничего понять. Как им там живется? О чем они думают? Что чувствуют? Чему радуются и о чем грустят? Он ведь хочет, а главное – может! – им помочь, дать совет, прислать денег. Но им не надо…
Сема застрял в этой далекой Сибири… Приезжает редко. Зато зовет его переехать. Он уже устал отвечать на его дурацкие предложения. Он вообще убежден, что за этими приглашениями нет ничего, кроме желания очистить свою совесть. Если бы Сема хотел помочь, он бы и приезжал, и звонил почаще, а то и вовсе бы в Винницу вернулся. Почему нет? Ну и что, что министр?! Пенсионер уже… Но вцепился в эту свою должность, как клещ в собаку. «Что мне в Виннице делать?» – спрашивает. Что-что… жить! Здесь климат, фрукты, овощи… Курорта не надо! Деньги – не вопрос. Он им с Неонилой даст, сколько им надо! Не хотят…
Гарик и Марик тоже его забыли. Говорят, им нет времени! Они работают! Это, конечно, хорошо. Хорошо, что не бездельничают. Но отдыхать иногда тоже надо! Но отдыхать они, видишь ли, ездят за границу – в Тунис, в Турцию, я знаю… «От нас, – говорят, – прямые рейсы. Так что не по дороге, деда, извини… Лучше к нам приезжай!» Они же понимают, что никуда он не поедет. Просто так говорят. Что-то надо говорить – и говорят. Как петухи кукарекают!
Они все думают, что он старый, немощный. Видит плохо, слышит неважно, ходит с трудом. Может, и так… Но они не понимают главного: он никуда не поедет не потому, что не может, а потому, что – не хочет! Здесь он родился, здесь прожил жизнь и здесь умрет. Так он решил! И если они такое решение не принимают, то с ними вообще нема за шо говорить!
Слушая старика, Роза и Софа обменивались понимающими взглядами, сочувственно кивали. А что они могли сказать…
Однажды, когда Софа в очередной раз пришла проведать старика, взволнованный Гройсман усадил ее за стол и принес из спальни большой сверток. Попросил закрыть дверь, чтоб никто не вошел. Дрожащими руками развязал бечевку, бережно развернул упаковку. На стол вывалилось старое, побитое молью, канареечного цвета пальто. На пол соскользнул полинявший, с пятнами, акриловый плед. Гройсман извлек из внутреннего кармана пиджака конверт с косыми красно-синими полосками, показал его Софе и сказал:
– Вчера получил письмо от Нюмы. Пишет, шо скоро приедет. А сегодня дали гуманитарновую помощь. Видишь, заграничное пальто и одеяло… Как тебе нравится!
Софа развернула пальто. Оно оказалось женское. Тронув одеяло, задохнулась от резкого запаха нафталина.
