Райгород - Александр Гулько
В этот момент в Райгород въехал Фиркин. Всю дорогу он прикидывал, что скажет дяде при встрече. Например, что специально проехал мимо бывшего дядиного дома, а потом – мимо своего, точнее, маминого. Тем самым покажет, что не бессердечный он человек, все помнит… Но, увидев в окне старое, с облупившейся штукатуркой, здание милиции, понял, что пропустил поворот. Сделал вывод: «Значит, не судьба». Доехав до развилки, уверенно показал водителю вправо.
– О! Еще одна киевская машина! – встревожился второй милиционер. – Шо-то мне это не нравится.
– Думаешь, проверка? – спросил первый и с тоской посмотрел на ящик стола.
Гройсман их разговора не слышал. Дописав заявление, аккуратно, даже почтительно, положил его на стол, глянул на часы и, попрощавшись, вышел.
В это время, разминая затекшее тело и брезгливо огибая лужи, на кладбище через центральный вход вошел Фиркин. В голове его зазвучал мотив забытой песенки: «А на кладбище все спокойненько, ни слыхать никого, ни видать…» «Что за бред! – мелькнула мысль. – Совершенно не к месту! Хотя кладбище оно и есть… Господи, о чем я думаю?! Я должен быть печальным, а у меня песни в голове. Так! Нужно сосредоточиться, настроиться! До конца квартала, направо и – третья от поворота…» Сделав скорбно-торжественное лицо, Фиркин свернул направо и увидел, что у маминой могилы кто-то стоит.
«Дядя!» – решил он и, сняв темные очки, прищурился.
«Дядя?» – услышав звук приближающихся шагов, подумал Симкин и обернулся.
Через мгновение, отказываясь верить в происходящее и в онемении раскрыв рты, братья стояли друг против друга. «Он?!» – пронеслось в голове у Фиркина. «Не может быть!» – подумал Симкин. И каждый мысленно: «Как он постарел…»
Сквозь кроны старых лип светило солнце. Пели птицы. С деревьев капало.
– Это ты?! – не узнавая собственного голоса, спросил Симкин. – Что ты здесь делаешь?
– А ты? – с вызовом ответил Фиркин.
– Меня дядя вызвал. Попросил приехать. Сказал, что памятник упал. Я приехал, а он – стоит. А еще…
– И мне то же самое сказал, – не дослушав, сообщил Фиркин. – Еще он про ограду говорил, но что-то я ее не вижу. А она вообще была? Не помню…
– И я не помню…
Повисла пауза. Пытаясь ее чем-то заполнить, братья принялись раздвигать траву, будто искали в ней ограду. Обнаружив, что она срезана, стали оглядываться по сторонам.
– Может, у них тут новые правила, ограды запретили? – предположил Симкин.
– Как у нас в Израиле, – сказал Фиркин, – или в Европе…
– Не знаю… – пожал плечами Симкин. – Я за границей не был…
Фиркин с сожалением посмотрел на брата. Хотел отпустить какую-то шутку. И вдруг увидел перед собой не мужчину с седыми висками, а маленького мальчика, смешного и ласкового братика. И сам не заметил, как ироничная ухмылка на его лице сменилась теплой улыбкой. Увидев ее, Симкин тоже улыбнулся. И тоже почувствовал, что смотрит на брата так, как смотрел когда-то в детстве – с восторгом и безмерной, переполняющей сердце любовью. И видит не надменного, по-заграничному одетого человека, а доброго и сильного брата, с которым в далеком детстве вместе делал уроки. Сам себе удивляясь, Симкин выдохнул, сделал жест, какой делают люди, только что принявшие важное решение, шагнул навстречу и сказал:
– Как ты, брат? Как ты жил все эти годы?
Фиркин почувствовал, как в его горле собирается комок. Ему вдруг остро захотелось обнять брата и рассказать, как он жил – год за годом. Раскрыв объятия, он тоже сделал шаг навстречу… и замер. Остановила его мысль о том, что, если он сейчас обнимет брата, то нарушит собственные принципы. «Столько лет сохранять твердость духа и дать сейчас слабину? – подумал он. – Да не бывать этому!» Остановившись, он опустил руки, нервно сглотнул и сказал:
– Тебя это не касается!
Будто ударившись о невидимую преграду, Симкин тоже опустил руки и закрыл глаза. И тут же вспомнил, что брат всегда был вспыльчивым. Подавив обиду, мягко улыбнулся и вымолвил:
– Ну хорошо… Хочешь, я первым расскажу?
– А это – меня не касается! – отрезал Фиркин и, обогнув брата, как фонарный столб, отошел в сторону и отвернулся.
Говорить больше было не чем. Ошеломленный Симкин смотрел в одну сторону, непоколебимый Фиркин – в другую. Оба думали, что день покаяния не задался. И виноват в этом, несомненно, дядя, который все это придумал, а сам не приехал. И что теперь делать? Памятник ремонтировать? Так он цел. Ограду красить? Так ее нет. Остается постоять на могиле, вспомнить маму и – разойтись. «А то опять этот слюнтяй мириться станет», – подумал Фиркин. «Права была моя Сима, – пронеслось в голове у Симкина, – нет у меня близких родственников…»
Фиркин подошел и прижался лбом к гранитному памятнику. Прочитав, будто подсказку, эпитафию, пробормотал: «Прости, мама! Ты всегда будешь в моем сердце!» После чего приготовился заплакать. Но слез не было. А было глухое раздражение от того, что его, Фиркина, – обманули. «Сумасшедший старик, – думал он, – хотел меня вокруг пальца обвести! Да и братец хорош… Права была Фира, незачем было приезжать». Постояв так еще минуту, Фиркин поднял голову, театральным жестом тронул уголки сухих глаз и, не попрощавшись, направился туда, откуда пришел, – к выходу.
Оцепеневший Симкин проводил его взглядом. Услышав звук отъезжающей машины, почувствовал слабость. Закололо в груди, ноги сделались ватными. Присев на надгробие, он посмотрел на место, где только что стоял брат, и подумал: «А может, ничего и не было? Может, мне все померещилось? Да, именно так! А иначе это же… с ума сойти можно! И дядя тоже хорош – позвал, а сам не приехал! Хотя… Может, он забыл или заболел? Теоретически можно было бы заехать в Винницу, узнать, как он. Но это долго. Да и что толку?» Поколебавшись еще мгновение, Симкин решил, что деньги вышлет дяде почтой, а сыновний долг он выполнил – на кладбище съездил, на могиле поплакал… В общем, можно уже возвращаться. Примирив себя с реальностью, Симкин встал, осторожно и медленно, чтоб не закололо сердце, надел пиджак и направился к пролому в стене.
– Шо, все? – удивленно спросил водитель.
– Все, – усаживаясь в такси, ответил Симкин, – с Богом! На Киев! Едем быстро, а то опоздаю.
Проводив взглядом проехавшие друг за другом киевские машины, райгородские милиционеры облегченно выдохнули. Достали из стола бутылку и стаканы. Разворачивая продукты, обнаружили, что газета промокла
