Райгород - Александр Гулько
Не склонный к рефлексиям и суевериям, Гройсман, может, и не обратил бы на тот сон особого внимания, если бы в последнее время часто не вспоминал о конфликте, который много лет назад произошел между Леиными сыновьями в день ее похорон.
Где это видано, всякий раз думал он, чтоб, подстрекаемые двумя дурными бабами, неумными алчными женами, два родных брата столько лет друг другу руки не подали, не позвонили, не спросили друг у друга, как здоровье, как дети, нужна ли помощь? Не понимает он этого! Также он не понимает, как можно – годами! – есть, спать, работать, развлекаться – и не найти времени приехать к маме на могилу. Каждый год – один из Сибири, другой из Израиля – звонят ему и спрашивают, как – там! – дела. Не покосился ли памятник, не ржавеет ли ограда… И говорят: «Может, денег прислать? Вы не думайте, дядя Лева, деньги есть!» Деньги у них есть, ты ж понимаешь! А мозги?! А сердце?.. «Если бы Лея все это слышала, – сокрушался Гройсман, – она бы в гробу перевернулась!»
Рива, когда была жива, несколько раз пыталась племянников помирить. Но кто ее слушал! А если уж она не смогла, разве он сможет? Но и как есть оставить нельзя. Ему уже девяносто два. Никто, как говорится, не знает, сколько суждено, но может ли он спокойно умереть, не оставив мира в семье? Что он там Лее скажет? Может, позвонить этим балбесам, рассуждал он, попросить приехать? Что-то такое сказать, чтоб оба явились. Сказать, что памятник упал, ограда сломалась, нужно ремонт делать… И повод есть – мамин йорцайт[84]. Приедут, увидят друг друга, сердце дрогнет и – даст Бог! – помирятся! У мамы-то на могиле! Заодно и он приедет. Найдет силы. Ради такого дела – точно найдет! В конце концов, может, это последнее важное дело, которое он должен сделать в жизни.
С того дня, когда Фира и Сима поругались, а их мужья чуть не подрались, прошло действительно много лет. Все эти годы двоюродные сестры Фира и Сима не общались. Их мужья, родные братья, тоже ни разу не пожали друг другу руки, не созванивались и не переписывались. Поседели их головы, и обозначились морщины на лицах. Смутно припоминая своих двоюродных братьев и сестер, повзрослели их дети. Давно разбилась посуда и истлело белье, которые когда-то делили их жены после смерти свекрови. И даже разделяли их уже не три троллейбусные остановки, как когда-то, а семь часов лету между суровой Сибирью и солнечным Израилем. И стали они друг другу чужими. И не осталось у них ничего общего – ни любви, ни теплоты, ни памяти. А только тщательно оберегаемые гнев и обида.
Но все же в каком-то дальнем уголке их сердец, как слабый уголек в остывающей печке, тлела боль от того, что никак не удается доехать до маминой могилы. Поэтому каждый и думал, что, может, прав был дядя Лева, когда звонил в последний раз? О том, чтоб помириться, конечно, речи быть не может, но к маме на могилу съездить нужно…
И вот Симкин в Сибири, а Фиркин в Израиле, не сговариваясь, решили отправиться в Райгород. День для посещения тоже выбрали один и тот же – годовщину маминой смерти, как дядя предложил. (О том, что дядя говорил с обоими, братьям почему-то даже в голову не пришло.)
– Я быстро! – сказал Симкин жене. – Туда и обратно.
– Если уж так приспичило… – пожала плечами та, – ладно, куплю тебе билеты. Но помни, из близких у тебя – только я!
В этот самый момент Фира, прикинув, сколько шекелей у них отложено на отпуск, недовольно посмотрела на мужа и сказала:
– Ты мое мнение знаешь. Только из уважения к дяде…
– Тов[85], – ответил Фиркин и позвонил в «Эль-Аль» заказать билет до Киева.
После того разговора с дядей у каждого из племянников составился один и тот же план. Утром он прилетает в Киев. Берет такси и – в Райгород, на кладбище. Там встречается с дядей, ремонтирует памятник, красит ограду. Оставляет дяде денег. (Дядя, конечно, не нуждается, но для очистки совести нужно оставить!) Вечером того же дня возвращается в Киев и – домой.
После разговоров с племянниками Гройсман тоже составил план. В Райгород он выедет накануне. Переночует в синагоге. (Он слышал, что после ремонта там открыли гостевой дом.) Утром помолится и пойдет на кладбище. Зайдет к Риве на могилу, потом сядет на скамеечку у Леиного памятника и будет ждать племянников. Кто приедет первым, он не знает, да и не имеет значения. Он этого, первого, обнимет и скажет ему:
«Молодец, что приехал! Ты не сомневайся, мама твоя все видит! Смотрит на тебе с неба и говорит: “Спасибо, сынок!”» – «И вам, дядя Лева, спасибо, что надоумили, – ответит племянник. – Не прав я был…» – «Дело прошлое! – скажет Гройсман. – Не будем вспоминать! Давай тут потихоньку порядок наведем, а потом… помолимся!» – «Так я же не умею…» – скажет племянник.
«А я тебя научу!» – ответит ему дядя.
И наведут они порядок и станут молиться. «Барух ата Адонай…[86] – начнет он на иврите и скажет племяннику: – Повторяй!» И тот станет повторять. А дальше Гройсман будет говорить на идише, они все равно не понимают. И получится, что это не он, Гройсман, молится, а этот шлимазл[87] безмозглый.
А молитва его будет такая: «Прости меня, дорогой Бог, за душевную черствость и неуважение к маме! Прости меня, дурака, что столько лет родного брата знать не хочу! Что жену свою глупую слушаю, а своего мнения не имею! И научи меня, дорогой Бог, как помириться с братом, который вот-вот должен приехать! И дай мне сил больше с ним не ссориться. И обещаю Тебе, что я никогда больше не буду такой поц, как был до сегодняшнего дня!»
И только племянник закончит повторять, как Гройсман все ему и переведет. Глаза у племянника сделаются удивленные. А Гройсман скажет: «А я-то тут при чем?! Это ты сам с Богом разговаривал! Напрямую, как говорится. Бог тебя услышал – и простил». И тогда племянник растерянно разведет руками и… заплачет.
А в это время – раз! – и приедет
