Кто виноват - Алессандро Пиперно
Оставшись стоять, я схватил еще не остывшую кофеварку и плеснул себе кофе.
– Нет-нет, родной. Присядь и съешь что-нибудь. Послушай, на одном алкоголе и кофеине долго не протянешь. Гляди, Вашингтон привез круассаны от “Боччоне”. Это объедение. Садись и составь мне компанию.
– Дядя, мне кусок в горло не лезет, правда. А еще я опаздываю. По-хорошему я должен был стоять у дома Софии еще пятнадцать минут назад. К тому же я обещал Федерико, что мы приедем до обеда.
– Ну и что? Позвони и скажи, что тебя задержали. Можешь выставить меня виноватым.
– Разъяренная София – то еще зрелище.
– Ничего, стерпит.
Внезапно нахлынула усталость, не подчиниться было нельзя. Я сел.
– Что нового?
– Все как всегда, дядя.
– А как у вас с Софией?
– Как-то так.
– Ладно, не строй из себя циника. Тебе это не к лицу. Вы вместе всего несколько месяцев, и она просто прелесть.
– Судя по тому, как на нее смотрят мужчины, я бы выразился иначе.
– И как же?
– Шикарная телка, – ответил я, беззастенчиво передразнивая дядю.
– Можно тебя попросить не выражаться так грубо? Я к тому, что она все-таки милая, утонченная девушка и не заслуживает…
Как и все ушедшие на покой распутники, дядя Джанни стал сентиментальным пуританином. Теперь, когда он не волочился одновременно за тремя женщинами, когда он не вожделел всякую хорошенькую девушку, попадавшую в его поле зрения, ему нравилось окружать эпоху своих подвигов романтическим ореолом, и это вызывало улыбку у всякого – по крайней мере, у тех, кто знал о его прошлом. К неслыханному благонравию, которое нежелание произносить грубые слова делало еще поразительнее, прибавилась другая не менее удивительная особенность. Возможно, из-за следов времени, которые с годами становились заметнее, дядя больше не любил угощать гостей дома зрелищем своего обнаженного тела.
Разумеется, я не стал напоминать, что сексистскому и похабному выражению научил меня он, дядя уже и так рассердился. Впрочем, у меня тоже было немало причин на него злиться. Меня бесил умильный, чопорный тон, которым он говорил о Софии и о наших с ней недолгих отношениях. Прежде всего потому, что он не должен был их одобрять. В конце концов, с самого начала по поводу флирта мне объяснили одну важную вещь, правило, из которого не бывает исключений: если я действительно дорожу своим еврейством, нужно найти девушку из своих. Можно трахаться с кем угодно, со всеми шиксами, но только никаких официальных отношений. Еврейская община была единственным водоемом, где мне было дозволено ловить рыбку. Почему же София не вызывала у него возражений? Зачем делать исключение для девушки с отнюдь не еврейской родословной? Видимо, по тем же причинам, по которым он проникновенно рассуждал о герцоге Виндзорском, хотя тот был известным антисемитом. Дело в том, что дядя Джанни принадлежал к евреям-республиканцам, которых от природы тянуло к потомкам знати, особенно если аристократизм сочетался с внушительным состоянием. Словно очарование аристократии, пусть даже оно осталось в прошлом, действовало на дядю с такой волшебной силой, что он пренебрег священными узами, ограничивавшими сентиментальную жизнь молодого еврея. Я сразу понял это в тот первый и единственный раз, когда по его просьбе зачем-то пригласил Софию на ужин. Уверен, ни израильский премьер-министр Ицхак Шамир, ни только что получивший Нобеля Эли Визель не удостоились бы столь теплого приема и столь торжественного обхождения. Речь не о серебряных столовых приборах и о сервизе “Джинори”, который по такому случаю выставили на стол, и даже не о новеньком кителе Вашингтона и замшевых перчатках, которых я у него никогда не видел, а о показной и жалкой степенности хозяина дома. Дядина привычка упоминать почти в каждой фразе какого-нибудь высокопоставленного знакомого перешла в тот вечер все границы. Я чувствовал себя главным героем “Воссоединения”[98], когда отец рассказчика предстает перед его одноклассником-аристократом в алой униформе прусского офицера. Как не покраснеть от стыда в присутствии старого церемонного еврея, который виляет хвостом, унижается, теряет достоинство перед девчонкой, которую с младенчества учили презирать всякого, кто придает слишком большое значение своему происхождению?
– Интересно, что у вас, молодых, в голове? – сказал он, попивая апельсиновый сок. – Я только что разговаривал с Бобом. Он вне себя, страшно волнуется за дочь.
Меня всегда удивляло, как слова, брошенные между делом, почти по ошибке, просто чтобы не молчать, могут внезапно тронуть рассеянного собеседника, вывести из оцепенения. Дядя Джанни, конечно, не догадывался о том, какую бурю поднимут они в моем сердце. Впрочем, скажи мне кто-нибудь секунду назад, что мой сотрапезник произнесет фразу, которая мгновенно вышибет из меня весь хмель, я бы ему не поверил. Меня будто холодной водой из ведра окатили. Одного упоминания о Франческе оказалось достаточно, чтобы я забыл об опоздании и о капризной красавице, которая заставит меня дорого за это заплатить. Стараясь скрыть волнение, притворяясь рассеянным и скучающим, кусая нежный мякиш булочки, я поинтересовался:
– Что еще натворила эта зануда?
Так я узнал, что служба в армии, которой Франческа как добропорядочная гражданка Израиля не могла избежать, подвергала серьезным испытаниям ее стоицизм. Вообще-то ничего страшного. Ее направили в Тель-Авив, в подразделение, занимавшееся логистикой и снабжением войск: бюрократическая, офисная, неопасная работа, вечером разрешено возвращаться домой. Однако для Франчески служба оказалась настолько невыносимой, что она в буквальном смысле заболела, уже на третий день попросила отправить ее к врачу. Боб и Туллия так разволновались, что немедленно послали сторонника войны Леоне на помощь сестре-пацифистке.
– Если подумать, – заявил дядя Джанни не без лукавства, – каждый получил по заслугам. Она странная девушка. Ей было известно, что рано или поздно придется с этим столкнуться. Никто не сможет меня упрекнуть в том, что я ее не предупреждал. Такая жизнь не для всех, и уж точно не для чудаковатых, избалованных барышень.
Среди немногих неприятных черт дяди Джанни была и эта: он обожал повторять “я же говорил”, что, кстати, не всегда являлось правдой и постфактум звучало неуместно. Помимо
