Кто виноват - Алессандро Пиперно
Однажды, d’emblee[97], разворачивая шоколадку, она спросила, не нахожу ли и я весьма странным, что папа любит белый шоколад в отличие от нее, питающей слабость к темному. Странное замечание. Окончательно проснувшись и пребывая в отвратительном настроении, я о нем задумался, оно показалось мне одним из самых метких наблюдений о родителях и несовместимости их характеров. Исключив возможность того, что столь точный анализ был делом моего ума, ненадолго забыв о скептическом отношении ко всему сверхъестественному, я убедил себя в том, что ко мне действительно приходил ее призрак.
Впрочем, говорил я себе, должна же быть какая-то связь между недолгими возвращениями из царства мертвых и тем, что при жизни, как я уже рассказывал, она будила меня заботливо и нежно.
Однажды воскресным утром мне послышались ее шаги. Вот она, – подумал я со странным облегчением, – вот, тихо и осторожно подходит к моей кровати. В том, как ходит любимое существо, есть нечто загадочное и таинственное, уловить суть и неповторимую индивидуальность движений возможно только после того, как прискорбные обстоятельства лишают ежедневной радости встреч.
Так вот, это были, вне всякого сомнения, шаги моей мамы. Они вызвали у меня массу разнообразных чувств, но не испуг. Почему – я уже говорил: в это мгновение она не была мертвой, она никогда не была и не будет мертвой. Я настолько в этом не сомневался, что не ужаснулся бы, если она привычным движением, следовавшим за тихим звуком шагов, просунула бы руки под одеяло, чтобы отыскать мои ноги и натянуть на них согретые на батарее носки. Неважно, что в носках не было нужды, что у дверей стояло лето, что теплое одеяло несколько месяцев тому назад переехало на верхнюю полку стенного шкафа. Внезапно даже погода приспособилась к обстоятельствам, навязанным нежным видением. Я не сомневался, что за окном свирепствует зима и что меня ожидает холод, кусавший за пятки студеными утрами моего детства.
Вы легко вообразите, насколько я огорчился, услышав голос Вашингтона, напоминавшего о моих обязанностях: если не хочу опоздать на встречу, нужно поторапливаться. Дядя Джанни послал его на разведку, а сам ждал меня “там”, чтобы вместе позавтракать. Вашингтон своей обманчивой походкой направился к окну распахнуть ставни. Теплые розовые лучи солнца осветили комнату, где я спал уже много лет, а мама исчезла вместе с темнотой, которая ее породила и сделала похожей на настоящую.
Кто бы мог подумать, что от яркого света разболится голова. Накануне вечером я перебрал водки. Случалось это все чаще. Не знаю, можно ли было рассматривать то, что я иногда злоупотреблял алкоголем, как наследственный изъян, подрывавший в последнее время волю запутавшегося и легко поддающегося внушению юноши, или речь шла об обычном беспутстве избалованного ребенка из хорошей семьи. Знаю только, что в моей небольшой компании оболтусов я был далеко не единственным, кто завел подобную привычку. Хотя на столе иногда появлялся белый порошок, мы не были любителями кокаина – и предавались вышедшим из моды порокам, свойственным самовлюбленным снобам и декадентам.
К примеру, Федерико Монтенуово, достойная замена Деметрио Веларди в роли лучшего друга, злоупотреблял мескалином, растворенным в отвратительном травяном чае, из-за чего спустя пару часов дионисийской эйфории он извергал обратно съеденные на ужин отменные кушанья. Богемным забавам он предавался в загородном доме родителей – красивой усадьбе, расположенной в Нижней Маремме. Там мы, совершеннолетние, самостоятельные ребята, иногда проводили уикенд, туда я собирался отправиться и сегодня. Учеба закончилась, неумолимо приближались выпускные экзамены.
Дядя Джанни возился с приятно пахнущей пачкой газет. Он был в синем поло, льняных канареечного цвета бермудах и мокасинах на босу ногу. Весьма неуместный пляжный стиль. Впрочем, дядины наряды далеко не всегда соответствовали обстоятельствам. Дело было отнюдь не в небрежности, скорее в чрезмерном рвении и в нетерпении, подталкивавшем на несколько недель раньше сменить гардероб на летний. Для дяди одежда была второй кожей, чем-то жизненно необходимым. Не раз по вечерам я заставал его в гардеробной: он выбирал наряд на завтрашний день, сочетая имеющиеся вещи с новым приобретением – галстуком, платком паше, кожаным ремнем. Можно сказать, что его причудливая манера одеваться и то, что он далеко не всегда учитывал погодные условия, зависели от внутреннего календаря, который порой вступал в противоречие с официальным и почти никогда не соответствовал времени года. Когда в его гардеробе появлялся очередной тренч, дядя Джанни ожидал назавтра ливень, чтобы иметь повод похвастаться обновкой.
Увидев меня, он побледнел: по выражению лица, которое появилось, когда я вырос перед ним, можно было подумать, что дядя только что встретил привидение. Этому утру явно было суждено пройти под знаком призраков. Непривычным жестом – стремительно и словно украдкой, как будто я застиг его с опущенными штанами и порножурналом в руках, дядя закрыл газету, в чтение которой был погружен, и засунул ее под другие, еще не тронутые.
– Господи, ну и физиономия у тебя! – поздоровался он.
– Ты тоже хорош.
– Не ожидал тебя увидеть. Я задумался.
– А я опоздал.
– Послушай, дорогой, – сказал он, пока к нему возвращался обычный здоровый румянец, – тебе известно, что я ненавижу читать мораль. Однако вынужден признаться: эта история начинает меня беспокоить. Ну ладно, была суббота. Ты провел время с девушкой. Ты совершеннолетний и все такое. Не в моих правилах осуждать некоторые вольности. Но должен тебе сказать: негоже доводить себя до подобного состояния. В три утра тебя еще не было. Даже не осмеливаюсь предположить, в котором часу ты вернулся. А сейчас ты в таком виде. Тебе вести машину, к тому же по автостраде, а через пару недель начнутся экзамены. Мне бы хотелось, чтобы ты разумнее расходовал силы. Ты не железный. Никто на свете не железный.
Среди многочисленных перемен, которые произвели в дяде недавние проблемы со здоровьем, была и эта: дядя стал мнительным. Это объясняло, почему он все чаще устраивал мне головомойки, сопровождавшиеся стенаниями и апокалиптическими страхами. Как будто вторжение старости и вытекающее из этого приближение конца выпустило на поверхность фобии полувековой давности, когда его молодой жизни и жизни немногих близких людей грозил призрак депортации. Или как будто героические сражения – сопровождаемые пламенными речами, академическими наградами, эротическими подвигами, – которые с тех пор сделали его сильнее и превратили в того, кем он был, теперь выставили ему счет; оглядываясь назад, он понимал, что приложил слишком много усилий, чтобы выиграть свои битвы. Или как будто в долгосрочной перспективе груз отцовской ответственности, который он поначалу охотно взвалил себе на плечи, усугубил навязчивое стремление
