Кто виноват - Алессандро Пиперно
– Значит, ты хочешь учиться за границей? – спросил я.
Выпив за несколько глотков кофе, она опять закурила: пара затяжек – и тесное помещение превратилось в ее личную fumоir[95].
– Вот получу аттестат, и увидишь.
– Если у тебя и на этот раз не выйдет, советую сдаться. Все равно вокруг полно недоучек.
– Не стоит недооценивать мою недоученность.
– Ты уже решила, куда поедешь?
– Я взяла глобус и нашла самую далекую точку от моей матери – остров в Полинезии. Но, боюсь, университета там нет. А ты?
– Ну… Если честно, я бы тоже не прочь свалить.
– И куда?
Я сказал, что мечтаю поступить в бостонский Berklee College. Мама оставила мне деньжат. Это будет нехудшим вложением.
– Разве Berkeley не в Калифорнии?
– Berkeley – да, а Berklee в Бостоне.
– Не слышала о таком.
– Там учат музыке.
– А ты, значит, музыкант?
– Я играю на гитаре. И очень даже неплохо.
– Да ладно!
– Что?
– Ты непохож на гитариста.
– А как выглядят гитаристы?
– Блин, ну без всякого такого. – Она прикоснулась к лацкану моего пиджака.
И опять я врал Софии, но главное – самому себе. Гитара давно уже томилась в чехле, словно мощи в реликварии. Периодически я извлекал ее на свет, чтобы произвести впечатление на девушку или поразвлечь приятелей. Впрочем, когда гитара была смыслом моей жизни, я бы никогда не сказал, что играю очень даже неплохо, проявив непомерное тщеславие. Для меня это было слишком важно, чтобы хвастаться, слишком дорого, чтобы выставлять на всеобщее обозрение. Сейчас я беззастенчиво этим кичился, потому что, не потеряв интереса к музыке, я больше не мечтал посвятить ей всю жизнь. За это время моя мечта угасла, ее вытеснила также почему-то связанная с искусством и также смущавшая меня прихоть – научиться писать. Я не осмеливался говорить об этой новорожденной мечте по вышеизложенным причинам. Форма стыдливости, унаследованная от матери. Она научила меня скрывать от других все, что я по-настоящему любил: то немногое, что действительно важно, надо защищать зубами и клыками, а не бросать на съедение волкам. До сих пор помню, как поразился, наткнувшись на фразу Генри Грина (я уже повзрослел и прочел немало романов): “Я пишу книги, но горжусь ими не больше, чем всякий человек гордится тем, что у него растут ногти”. Почему-то я знал, что эти слова – полные understatement и ужаса перед самим собой – маме бы очень понравились. Но убедиться в этом возможности не было.
Впрочем, ничто так не сближает много страдавшего человека с тем, кто питает тайные художественные амбиции, как любовь к памятным датам и к судьбоносным совпадениям. Даже в то утро, пытаясь отстраненно взглянуть на себя, я не мог не заметить, что второй раз за считаные годы почти случайно начал ухаживать за девушкой, которая явно превосходила мои возможности, попал в тот же капкан. С одной стороны, я радовался тому, что больше не походил на себя прежнего, с другой – мне бы хотелось, чтобы София больше походила на далекий и уже поблекший образ Франчески в Нью-Йорке.
Чем больше я глядел на Софию, чем больше поддавался ее очарованию, чем больше задыхался от дыма, который выпускал ее не уступавший в чувственности всему прочему ротик, тем больше понимал, насколько мы переоцениваем миловидность. Одна из истин, которые, увы, всегда понимаешь слишком поздно. Наверное, поэтому, наконец-то их усвоив, проклинаешь себя самого за то, что не дошел до них раньше, когда они могли пригодиться, уберечь от безмерных страданий. Я же понял это случайно, когда все мои чувства ликовали, рядом с самой красивой девушкой, с которой я когда-либо проводил время, томясь в дымной клетке, куда она меня заключила. И, несмотря на все только что сказанное, это не принесло ни малейшего облегчения. Я три года, если не больше, ожидал возможности отомстить за любовное поражение. Кто сказал, что любовь делает нас лучше? На самом деле, мелочность любящих зачастую приводит к ребяческим приступам соревновательности. С того дня, когда после маминых похорон Франческа объявила о намерении уехать в Израиль – захлопнув перед моим носом дверь, которую сама неожиданно открыла в нашу последнюю нью-йоркскую ночь, – я не раз обещал себе, что отомщу ей. Не располагая оружием, чтобы ранить ее, не осмеливаясь насолить ей так, как мне бы хотелось, я вбил себе в голову, что единственный способ добиться желанного реванша – соблазнить девушку, которая бы была круче ее. Ну наконец-то. Ладно Деметрио, вот бы меня увидела Франческа: уверенного в себе, прекрасно знающего, что София не проявляет благосклонность к кому попало, играющего эту партию со сдержанностью, которая вытекала из отсутствия подлинного интереса. Боюсь, вот в чем была загвоздка – в отсутствии интереса. Учитывая обстоятельства дела, это было драгоценным ресурсом, но и лишало нашу встречу всякой поэзии, а мои намерения – всякого героизма. Именно тогда, собираясь заменить ее другой, я понял: с Франческой никто не сравнится. Мне было ясно, что София во плоти и крови не могла соревноваться – ни сейчас, ни потом – с мерцающим призраком Франчески. Все любопытные подробности жизни принцессы, которыми могла пощеголять передо мной София, блекли рядом с весточкой о многотрудной жизни Франчески в Израиле, которую мне не терпелось получить. Что же до фетишизма, я бы не задумываясь поменял любую возбуждающую анатомическую особенность Софии на мучивший Франческу досадный тик.
Поддавшись влиянию демона промискуитета и сравнения, я решил спровоцировать Софию. Испытать ее, испытав таким образом себя самого.
– Или, – бросил я en passant[96], — если не возьмут в Berklee, всегда можно отправиться выращивать арбузы в кибуце.
– Это ты про Израиль? Что за бредовая идея.
– Даже так?
– Даже так.
– И что же тебе не нравится в Израиле?
– То, что он существует.
– А, ты из этих? – сказал я.
– Из каких “из этих”?
Она покраснела – то ли из-за растущего раздражения, то ли из-за растерянности. Я не впервые сталкивался с врагом Израиля. Я знал, что ничто не вызывает у них такой неловкости, как необходимость объяснять свою позицию еврею, особенно воспитанному, ни в чем не виноватому, придерживающемуся, как и положено, прогрессивных взглядов. Я гадал, вдруг разлившаяся по щекам краска обусловлена подобной трудностью.
– Из тех, кто судит
