Кто виноват - Алессандро Пиперно
Эх, видел бы меня Деметрио! Как не вспомнить о нем в нынешней ситуации? Жаль, что он оказался одной из сухих ветвей, которые пришлось обрезать, чтобы новое, экзотическое тепличное растение, в которое я постепенно превращался, пустило корни. Осенью после смерти мамы он пытался меня поддержать, быть рядом, он даже навещал меня пару раз в новом доме. “Ты смотри, в какой лачуге ютится теперь этот засранец!” Однажды в субботу он ждал меня у школы, чтобы показать свою новую “веспу”. “Эй, брат, что ж ты мне не сказал, что здесь круче, чем на съемках Drive-In?” После этой восторженной констатации факта – точной и неопровержимой – на экране поплыли заключительные титры фильма о нашей десятилетней дружбе. Я сам удивился тому, как ловко отдалил его от себя, а потом научился без него обходиться. Впрочем, я осознавал, что теперь во мне достаточно цинизма: если я действительно хотел стать другим, надо было порвать со всеми, кто знал меня до поражения и последовавшего за ним возрождения. Удерживать вместе, соединив в одном персонаже, Тартюфа, Растиньяка и графа Монте-Кристо было нелегкой задачей, не оставлявшей простора для сомнений.
Но как не вспомнить сегодня старого друга? Как не впутать его в эту историю? Теперь я здесь, с девушкой, которая годами населяла наши фантазии и питала их.
Я поинтересовался, часто ли она так поступала.
– Как?
– Сбегала из школы.
– А ты никогда не прогуливаешь?
– Ты шутишь? Я примерный ученик.
– А я совершеннолетняя. Мне фиг запретишь. Когда нет сил все это терпеть, когда амебы уже в печенках сидят, я прошусь выйти в туалет.
– И все?
– Ага.
– И никто из амеб тебя не ищет?
– Никто.
– Потому что ты совершеннолетняя?
– Ну да.
– Ты издеваешься?
– Нет, я серьезно.
– Меня всегда поражало, как сильно вы, снобы, любите себя обманывать.
– Да пошел ты!
– А уж как любите обижаться…
– Терпеть не могу, когда обо мне так примитивно судят.
Я уже прожил достаточно, чтобы знать: насмешка всегда срабатывает, особенно с девушками, которым все вздыхают вослед. Со времен елизаветинского театра какой знатный персонаж не просил своего шута открыть хотя бы часть правды? Не то чтобы я сказал настоящую правду. В очередной раз, сохраняя статус серийного симулянта, я притворился искренним. Мне были неизвестны иные способы произвести впечатление на девушку вроде Софии, ежели таковые вообще существуют. Хотя, судя по ее реакции, я не был уверен, что попал в яблочко.
– Тебе не холодно? – спросила она, заметно раздраженная.
По понятным причинам шарф и пальто я оставил в школе. Стоял мартовский день – солнечный, но холодный и ветреный, в такие дни хорошо гулять с девушкой, если вы оба должным образом утеплились. В общем, мне в моем коверкотовом пиджачке грозила серьезная простуда.
– Ничуть.
– Теперь ты надо мной издеваешься?
На самом деле нет, я не врал. Благодаря сложному метаболическому процессу мой организм, не рассчитывая на обычную защиту, получал необходимое тепло от сжигавших меня изнутри эйфории, возбуждения и удивления – все это грело не хуже, чем пуховик или печка.
Так, заболтавшись, мы дошли до пьяцца Сант’Инь-яцио. Признаюсь, мне нелегко возвращаться в тогдашний Рим, стараясь не замечать, насколько он отличается от сегодняшнего, откуда я упорно отказываюсь уезжать. В каком-то смысле, хотя мне и тяжело это признать, тогдашний Рим был некрасивым, неухоженным и заброшенным: патрицианские палаццо постепенно разрушались под многовековыми слоями плесени и копоти; не было фонтана, обелиска, старинной лавочки, вокруг которых не толпились бы припаркованные вопреки запрету машины; не было живописного уголка, который бы не портили горы мусора. Почему же, когда я возвращаюсь в памяти в то мартовское утро и во многие другие похожие дни, город ослепляет меня, как никакой другой, как больше уже не случалось? Слишком просто списывать все на пресловутую обманчивость памяти: на тщательную маскировку, при помощи которой она приукрашивает воспоминания, чтобы те сложились в утешительную общую картину, которую любят рисовать себе люди. Меня можно упрекнуть в чем угодно, но не в снисходительном отношении к собственному прошлому: уверяю вас, ничто не способно его облагородить, даже удаленность и ласковое забвение. Поэтому я обычно доверяю собственным впечатлениям о прошлом: они, если так можно сказать, искреннее и подлиннее меня самого. Так что верьте мне, когда я говорю, что тогдашний город был куда больше Римом, чем сегодняшний. Не потому что я был моложе, а потому что он был старше.
Хотя в нашем распоряжении было множество площадей, София выискала ту единственную, которая благодаря ярким краскам восемнадцатого столетия представляла собой спасительный и радовавший глаз оазис среди окружающей серости и разложения. Охра и оранжевый цвет текучих, изогнутых фасадов так сияли, что казалось, будто штукатурка была пышной, как марципан; вокруг царила метафизическая атмосфера придворного театра.
Бар, куда мы зашли подкрепиться (с самого начала тайная цель нашего fldnerie[93]!), служил Софии чем-то вроде штаб-квартиры. Темный, сырой, почти забегаловка, но по-своему теплый и уютный. Бармен поприветствовал свою самую верную посетительницу с почтительной фамильярностью.
– Добрый день, Вальтер! Голубчик, сварите нам кофейку?
Никто из моих знакомых так не выражался. В речи Софии проявлялись ее социальный статус и воспитание, как бы она ни старалась скрыть их за грубоватыми манерами и потоком ругательств. По крайней мере, в этом мы были похожи: она тоже пыталась казаться той, кем не была и никогда не станет. Она тоже безнадежно стыдилась своего происхождения. Но, несмотря на все усилия, спрятаться не удавалось. Картавое “р”, обостренное чувство красоты, исключительная вежливость в общении с обслуживающим персоналом и подчиненными выдавали – хочется сказать: несмотря на все ее усилия, – породу, от которой ей было не избавиться, даже если бы она переехала в Новую Зеландию и вышла за вождя маори.
Я заблуждался, полагая, что только Сачердоти выработали своеобразный жаргон, результат существования в особых природных условиях. С тех пор как сфера моих знакомств заметно расширилась, я осознал, что любой круг людей – пусть даже он граничит с другими сообществами, пересекается с ними, не является замкнутым – обзаводится особым лексиконом, наличие которого нередко не осознают сами его носители. Экуменическая открытость падре Солани, верного девизу Pecunia non olet[94], обладала, по крайней мере, этим достоинством: она давала возможность всякому ученику встретиться с огромным числом разных племен, каждое из которых говорило на собственном, слегка отличном от прочих наречии. Например, я заметил, что София обожала приставку “супер”, добавляя ее к самым разным словам. У нее все было
