Кто виноват - Алессандро Пиперно
Внезапно я, как заядлый педант, взялся составлять перечень наиболее заметных отличий.
Если Франческа на первый взгляд казалась интровертом, София вела себя раскованно; в то же время, если Франческа сразу тебя принимала, София умела держать дистанцию; если Франческа одевалась небрежно из безразличия, то София делала это сознательно, в знак протеста; если Франческе хотелось тебя выслушать, Софии не терпелось высказаться на самые разные темы; если Франческа выражала свои мысли в очаровательной, старинной манере, demode[91], София ругалась, как дальнобойщик.
Пожалуй, единственное, что их объединяло – и больше всего отличало от меня, – уверенность в том, что в конце концов все образуется, достаточно только захотеть. Я невольно задавался вопросом, а вдруг идеализм – династическое достояние, очередная кастовая привилегия. Возможно, лишь тот, кому дано многое, имеет право требовать большего. От себя самого и от ближнего. В общем, я ошибался, сердясь на самого себя за мелочность; чтобы смириться с ней, достаточно было назвать ее иначе – например, “право на возмещение убытков”. Поскольку я не мог мечтать о лучших мирах, я был согласен довольствоваться нашим при условии, что мне вернут несправедливо отнятое. Чтобы завоевать достойное место в жизни, чтобы наслаждаться внезапно свалившимся счастьем, мне не нужно было эмигрировать в Израиль или выступать против израильтян. Впрочем, эта мысль не мешала мне восхищаться чужим идеализмом, особенно если его воплощали страстные барышни из хороших семей.
Разговор опять свернул на амеб из нашей школы. София поинтересовалась, как я оказался в таком месте.
– В каком “таком”?
– Где полно дураков! – рявкнула она в ответ, зажигая нечто больше похожее на окурок, чем на сигарету. Я вздрогнул, подумав, что это ловушка, ухищрение, скрытый намек на школу, где мы оба раньше учились (ей это было прекрасно известно!), ненавистные и опасные следы которой я изо всех сил старался стереть.
– Да ладно, здесь вовсе не плохо.
– Ты чересчур снисходителен.
– Ну и что? Что плохого в готовности понять и простить?
– Ненавижу тех, кто всегда готов понять других. Моя мать такая. По крайней мере, старается быть такой. И уверяю тебя: она нехороший человек.
– Странно!
– Что?
– Теоретически тебе должно быть легко в подобном обществе.
– В каком обществе?
– Избранном, близком к церкви, аристократичном.
– Значит, тебе известно, кто я?
– Твое имя у всех на устах.
– Если так, то и твое тоже.
– Мое? Правда? – Я снова вздрогнул.
– Не прикидывайся наивным.
– Не знаю, о чем ты.
– Ты в зеркале себя видел? Все, что ты делаешь, привлекает к тебе внимание. Ты как будто только что вернулся с охоты. Один мой старенький дядя одевается так же, но он живет в Йоркшире, болен подагрой, и ему под девяносто.
Я запротестовал, сказав, что она сама выглядела как country girl[92], амазонка, и прибавил, что, пока мои предки жили запертые в гетто и терпели невзгоды, ее прапрадеды набивали пузо дичью и строчили антисемитские папские буллы.
Ничего не попишешь, я слишком хорошо выучил свою роль в этой комедии. Как попугай, я один в один изображал высокомерного еврея из высшего общества. Впрочем, я уже развлекал читателя рассказами о том, что мастерски умел сливаться с пейзажем. Живя с Сачердоти, слыша их разговоры, смотря те же фильмы, питаясь теми же блюдами, я перенял их привычки, обычаи и даже не всегда приличные шуточки, непринужденную манеру смеяться над самими собой, которая так подкупила меня в Нью-Йорке. Теперь я тоже называл обед вторым завтраком, а туалет – уборной. Я тоже нашпиговывал свои фразы французскими и английскими словечками, а также еврейскими анекдотами с выражениями на идише. Я взял на вооружение целый репертуар цитат, от Гручо Маркса до Мела Брукса. С этой точки зрения даже дичайшая ахинея, которую я нес в актовом зале перед всей школой, имела смысл: ничто не придавало такого блеска иудейскому pedigree, как зверски замученные нацистами дедушка с бабушкой. Какой паяц! Какой мошенник! Как еще было меня назвать?
Но в стародавние времена, когда, как настоящий сталкер, я прятался в привратницкой, ожидая, пока София Каэтани прошествует передо мной в компании сурового, пробуждающего всеобщую зависть ученика последнего класса в кларксах и куфии, я и не предполагал, что в один прекрасный день роль сопровождающего и воздыхателя выпадет мне. Повторяю: чтобы подобное чудо произошло, должно было случиться слишком много ужасного. Но теперь все это было неважно. Не только потому, что со временем устаешь судить себя слишком строго, но и потому, что, как и все ребята на пороге взрослой жизни, я бесконечно доверял вселенной. Особенно если сравнить мой опыт с опытом благополучных и всем недовольных девушек, вроде Франчески и Софии. Что им было об этом известно? Они представляли себе, что значит не иметь выбора? Когда-нибудь заходили в тупик? Я сильно в этом сомневался. Тогда какой смысл бичевать себя? Я был всего лишь невезучим игроком, которому наконец-то выпали хорошие карты. Почему не воспользоваться возможностью? София поняла, кто я такой? Узнала меня? Она бесцельно шаталась со мной по городу, только чтобы поджарить на медленном огне, предвкушая минуту, когда опозорит, выставит на посмешище и на порицание перед школой, где я с годами завоевал завидную репутацию? На здоровье. Мне плевать. Я крепкий орешек. И в любом случае по сравнению с ней у меня имелось бесспорное преимущество: всякое забвение, которому меня захотят предать, ничто по сравнению с забвением, на которое я обрек своих родителей, а значит, и себя самого. Тогда почему бы не поразвлечься? Почему до конца не использовать возможности, которые дарила мне ложь? К
