Кто виноват - Алессандро Пиперно
Разумеется, показное превосходство было очередной подделкой, неуклюжей попыткой встать в позу, в которую дядя Джанни с куда большим артистизмом и убедительностью вставал в аналогичных ситуациях. Я не только никогда не был в Израиле (прежде чем туда отправиться, придется прождать несколько лет), моя благожелательность к его жителям и их арбузным плантациям была не менее риторической и невежественной, чем раздиравшие Софию злобные предубеждения. Единственное, что связывало меня с этой экзотической страной, – интерес к одной-единственной девушке. Причем я испытывал к ней не симпатию, а темное, неослабевающее любовное влечение.
– Я не хотела обидеть твоих родственников. Разумеется, я против них ничего не имею. Не сомневаюсь, все они прекрасные люди. И наверняка они первые стыдятся бесчеловечных деяний своего правительства. Тем не менее я считаю государство Израиль…
Охотно избавлю вас от кучи агрессивных банальностей, которые она вываливала на меня следующие пять минут. Хотя в то время у меня было куда меньше опыта, я уже понимал, что за всякими политическими идеалами, сколь бы искренними и бескорыстными их ни представляли, скрываются личные напасти тех, кто их отстаивает, причем зачастую не имеющие к делу никакого отношения. Добраться до корней идеологического фанатизма, до самой его сути очень трудно, это почти всегда неприятный и обычно лишенный смысла опыт. Достаточно поскрести где надо – и потаенная правда, внутренние конфликты выйдут наружу. Впрочем, перечеркнуть идеологию, рассматривая ее лишь как синоним неадекватного поведения или недостатка этичности, не получится; идеология прежде всего оскорбление критического ума: принять некую идею означает приспособить истину к собственным предрассудкам, а не использовать ее как ключ, чтобы проникнуть туда, где спрятаны предрассудки, и вывести их на свет, что было бы куда честнее. При этом поклоняться идеалу или столь же некритически его развенчивать, чем обычно занималась София в своих яростных выступлениях, – отличный способ облагородить собственный гнев, придав ему презентабельный внешний вид и немного политического достоинства. Я не отрицаю, что враждебность Софии к Израилю была искренней, – скорее я отрицаю, что ее гнев действительно был вызван страданиями народа Палестины. Ее негодование было признаком близорукости, мешавшей попасть в цель. Настойчивые попытки дистанцироваться от матери и от всего, в чем София ее обвиняла, были куда убедительнее зажигательных политических речей, которыми она потчевала собеседников. С этой точки зрения ненависть Софии к Израилю была столь же наигранной и бессмысленной, как причины, подтолкнувшие Франческу эмигрировать и принять свою еврейскую судьбу. Все это были пустые оболочки, искусно созданные, чтобы спрятать под ними куда более личные и неотступные беды.
Оставалось лишь воспользоваться этим. Удостоверившись в интересе Софии ко мне и набравшись должной дерзости, я бы мог без особого труда окончательно добиться ее расположения. Было бы лицемерием не признать, что ничто так не возбуждало меня, как мысль о том, что нас будут видеть вместе, о том, что я окажусь у нее в постели, – я бы одним махом осуществил мечту завоевать уважение в обществе и удовлетворить плотские аппетиты. Уверен, Стендаль бы мною гордился. Очевидно, вопреки моим опасениям, София не собиралась меня разоблачать: мое настоящее имя и моя печальная история были ей неизвестны. По крайней мере, она сказала правду: мое поведение в актовом зале ее потрясло, и она была рядом, чтобы доказать мне это. Вероятно, мое вероисповедание – римский папа, предок Софии, и дядя-англичанин его бы наверняка не одобрили – давало ей еще одну возможность уколоть мать. В общем, о продолжении этой истории предстояло позаботиться мне. Я оказался в благоприятном положении, какое бывает лишь в молодости, когда желание наслаждаться жизнью и отчаяние не только сливаются в нечто определяющее твою личность, но и служат ингредиентами коктейля, который побуждает действовать.
Мы еще пару раз погуляли вместе, а потом в отсутствие альтернатив стали парой.
4
Поскольку мне не был известен способ вызывать маму по собственному желанию или, по крайней мере, я не умел делать это регулярно, с удовлетворительным результатом, приходилось ждать, пока она сама не постучит.
Обычно она делала это глубокой ночью или ранним утром, как только я засыпал или за несколько минут до будильника. Удивляла не ее невозмутимость, вполне подходившая сдержанной даме, какой я ее помнил, а то, что я воспринимал ее визиты как нечто обыденное, у меня даже не закрадывалось подозрение, что появление мамы – следствие таинственных нейрохимических процессов.
Могу только вообразить, что означает потерять родителя, который, прежде чем уйти навсегда, страдал из-за продолжительной болезни. Очевидно, его стараются вспоминать в расцвете сил: свободным, подвижным, беззаботным. Так вот, моя пытка была другого рода: я лишился мамы мгновенно, находясь в том возрасте, когда даже не представляешь, что кого-то можно так рано потерять. Наверняка этим объясняется и осторожное поведение маминой тени, и то, насколько сдержанно я ее встречал: она, моя нематериальная собеседница, во время предрассветных свиданий не рассказывала ничего примечательного, не давала ценных советов, никого не проклинала, а я не просил объяснить, как разворачивались в тот далекий день события, из-за которых она превратилась в смиренную тень. Напротив, в этом и состояло волшебство: внезапно смерть отступала, ее отменяли непостижимые законы полусна.
Надо признать, мама проявляла обычное упорство, приставая ко мне с расспросами о не таких уж важных вещах: сделал ли я задание по математике, прочел ли ту или иную статью, еще она просила непременно попрощаться с папой прежде, чем выйти из дома, считая само собой разумеющимся наличие дома, из которого я могу выйти, и папы, с которым непременно следует попрощаться; затем, столь же непринужденно, словно так и надо, она уходила, оставив меня ни с чем, раздавленного беспросветным горем, которого несколько лет назад я не чувствовал на ее похоронах.
Дело в том, что, размышляя о наших беседах на холодную голову, я находил их в высшей степени неудовлетворительными. Бледное и устаревшее подобие разговоров, которые разворачивались у нас дома в гостиной, когда она еще была здесь. Неужели даже в пространстве моих снов она не готова была нарушить мучительный заговор молчания? Даже теперь, когда все вроде бы было в моих руках, она продолжала увиливать. Неужели уклончивость – единственное, что ее пережило? От ее призрака – по крайней мере от него – я ожидал большей словоохотливости. Куда там, все было как всегда. У меня не получалось перевести разговор на серьезные и острые темы. Чтобы добиться
