Контузия - Зофья Быстшицкая
ЧЕТВЕРГ
Теперь уже не много осталось в моем плане этих нескольких дней, как я их обрисовывала, хотя первоначальный набросок пустил ростки в боковые ответвления. Конечно, происходило это не без моего ведома и согласия на всякие разветвления, так как в начале работы над книгой я совершенно не сознавала, что и в каком объеме займет в ней потом место. Но так бывает, ничего тут нет от стихии, которая самовольно уносит изумленного автора, потому что всегда, садясь писать, мы соглашаемся на обходные, непредвидимые маневры, а также на автономное течение текста, который часто ведет нас за руку. Потом бывают приступы злости на себя и даже немного крика, что автор слишком уж увлекся, подвергнув книгу испытанию на бессвязность; что же, все верно, но таков уж закон нашего ремесла и подобных ему: если уж человек путается, опасаясь свободных ассоциаций и ловушек алогизмов, то потом непременно все будет всклокочено, и целое, непонятно почему, хромает, иррационально тянутся все эти ответвления в сторону срыва намерений, в нечто чахлое и прилизанное — и все вроде как надо, на чужой взгляд книга может быть даже безупречной, и кто-то шлепнет на нее знак качества. Крепко, значит, закручено, и только кто-то, кто выпустил ее из себя на полки ради собственной потребности, знает, что произвел уродину, чуждую ему и тому, что он задумал внутри себя, опрометчиво понадеявшись, по-писательски «уповая» на ее самостоятельное существование.
Здесь я пошла только на риск беспорядка, поскольку в эту свалку — как уже говорилось, таков мой рабочий подзаголовок, дающий направление, — нашвыряла всего понемногу и не смогла бы добраться до финала, до этого вот места, к которому сейчас приступаю, если бы вдруг не стала педантичной. Что ж делать, пусть так и остается, ничего я в этой осыпи из себя перелопачивать не буду, так как это не роман и не какая-нибудь выдумка на основе неправдивого воображения, не интересуют меня никакие конструкции и напряженность действия, свободна я от них, нет ничего в этой книге, кроме одного-единственного события, — ничего больше происходить не должно. И вот пришел день событий, нанизанных в строгой последовательности, вот они, четки моментов, которые я буду перебирать, творя этот четверг, вразумительно для посторонних; но вот какое у меня опасение, когда я начинаю этот ритуал, многодневное и двусмысленное опасение, так что я заперла текст в ящик, чтобы не видеть, не знать именно того, что сейчас должна придать фактам обычный порядок в ряду, усилить их темп, подхлестнуть их хлыстом времени, как коня, который не хочет взять последнего препятствия. Подспорьем для памяти будут мне служить почти находившиеся доселе в небрежении беглые заметки, потому что уже не время предаваться всяким всплескам отклонений.
Итак.
Пять утра, еще осенняя ночь, но в больнице уже начинается день. Входят санитарки со швабрами, они отнюдь не считают, что больные должны похрапывать, когда они давно, словно выброшенные из глубины, снулые рыбы, оставили ночь в доме, в трамвайной дреме, в постоянном недосыпе.
Они врываются в палату, как пехотная цепь, идущая в атаку, больные, вмиг очухавшись, лежат будто по стойке «смирно», а у победительниц мстительные глаза, команды их непререкаемы, даже людская боль приободряется от этого урагана швабр, от этих ведер с водой, тазов для омовений, которые с лязгом падают возле коек — последних окопов обороны тех немногих, которые хотели бы оставаться безразличными к агрессии, огражденные страданием.
Схватка короткая и беспощадная, но вот ангел-хранитель, еще ночной, сестра с ворохом термометров, на лице у нее мягкая усталость после бдения, это ее последнее обращение к людям за кончающееся дежурство — и, уже избавленная от этого мира, она может лишь уделить нам полуулыбки, полуфразы, которые звучат объявлением перемирия для обеих сторон. Ведьмы на метлах вылетают на шабаш к соседям, вместо них слетается белая и абсолютно спокойная рать, словно отдохнувшая, без капельки деланности, с лицами, исполненными розоватости и самаритянской дымки; ангелицы витают среди коек и творят чудеса. Вот постель уже прохладная, и уже отогнана дурная ночь с ее парной горячкой; лица уже разглаживаются на погибель ночным страхам; вот в разных местах уже восстают фигуры, еще раз воскресшие с одра болезни, и идут перед собой, еще сомнамбулично, еще неуверенно в начале дня, но уже двигаются по палате к умывалке или ванной, или хотя бы в коридор, то есть к общей жизни, то есть к жизни вообще. И тут же новое явление милосердных духов, их легко парящая процессия с подносами, а на подносах животворящие порошки, капли и таблетки, а они оделяют ими щедро и разумно. И сразу — вот она магия алхимии — словно возвращают здоровье даже тем, кто глубже всех погружен, уже при жизни ушел под ее землю, но вот таблетка, иногда несколько, таких разноцветных и оптимистичных, — и глотается надежда, что сегодня будет иначе, что поднимется человек из чистилища слабости, чтобы сесть, уютно и удобно! Это же чувствуется, что сегодня будет лучше, ведь так же говорят или хотя бы не возражают этому, привидения в ореолах чепцов, а разве такие существа способны лгать?
Ангелы, несомненно, творят чудеса, каждого они одаряют словом, делом или целебным средством, а когда начинают кружить и возле меня, и я познаю их милосердие. Вот уже подтверждают, что я первой иду сегодня на операцию, вот белая девушка вскоре возвращается ко мне, возвращается, прошу прощения, с самым обычным шприцем, укольчик перед поездкой в операционную. Сотворив столько благого, ангелицы отлетают, хотя все еще ночь, ночь за окном, где сейчас луна в млечно-матовых шарах,
