Контузия - Зофья Быстшицкая
Во время этого перерыва, уже ежедневного, после утреннего переучета — неожиданный фильм вспять, возвращение соседок от разных занятий на свои места, в полной готовности, лица к двери, здесь знают наизусть каждый час и наполняющее его содержание, ждут недолго, среди общего молчания — и вот в двери появляется мужчина, невысокий, молодой, брюнет с бачками, отчетливые мускулы над воротником, пожалуй, в весе пера. На нем врачебный халат, но под ним черная сутана до земли, и еще на пороге он призывает имя господне. Ему отвечает шепот, неодновременный, и женщины, стоящие возле коек, падают на колени, низко кланяясь, держа руки возле лба — и только у тех, что не могут подняться, чтобы как можно смиреннее покориться, глаза открытые, широко уставившиеся в этого молодого человека, так странно напряженные, словно в них страстное желание, так, наверное, выглядит алчба невозможного, только в глазах этих я вижу и то, что они скрыли от него, еще покорно, — и начинается общая молитва, ксендз произносит ее звучным голосом, у него дикция агитатора, он провозглашает воззвания, ссылается на прошлое, чертит воздух руками и с минуту стоит, призывно распятый символом в пространстве, пылающий белым на темноте окна, а потом некоторые подаются на коленях к нему, а остальные только поднимают головы из саванов, и ксендз с напевами, почти музыкальными, шепотом напоминая о единящей их тайне, которой я недостойна, раздает этим откинувшимся лицам с закрытыми глазами, в приоткрытые от жажды рты, облатки причастия. Движения, жесты и переходы у него отработанные, точные, прямо хорошо подготовленный профессионал, даже быстрые кресты, которые он развешивает по дороге над головами, такие отчетливые; вновь мне думается, как легко побеждает он этот общий страх, который лежит у его ног, потому что вот он, на моих глазах, дарует им возможность зреть недосягаемое, может быть, даже нокаутирует смерть. И я чувствую себя беднее их, добровольно обреченной на бренность, которой вера моя переступить не может, и, наверное, это грех, наш смертельный грех, что мы не хотим, не умеем ничем заполнить этот порог человеческой смертности. И прибегаем к уловкам рассудка, и останавливаемся перед этим рубежом, по ту сторону неясного, ограниченные на стоянке стенами каюты, из которой не можем никуда выйти, и, как крысы, как подопытные животные, в ходе долгого эксперимента нашего мировоззрения бегаем от стены к стене, разбиваем лоб об это измерение, сознавая тем не менее, что никакой сверхмудростью пробивать его не стоит, потому что, кроме места, дарованного нам, нет и не может быть ничего, что бы пустило в ход рычаг бесконечности.
И я только смотрю на них, я, зритель, не имеющий отношения к мистерии милосердия, возможно, нежелательный для них — и не сошлешься на то, что моя последняя собеседница продолжает спать, уйдя в подушку, что веки ее не дрогнули ни во время сумятицы наведения порядка, ни во время менуэта сестер, ни теперь, когда посланец иных сил раздает крохи утешения. А ксендз тактично проходит мимо ее равнодушия, наверное, бывают у него и проигранные раунды, поэтому он осторожен, не рискует вступать в ближний бой. Это тоже результат тренировки. Ничего в нем я не вижу, никакого возмущения: шея не напряжена, лицо всего лишь сосредоточенно, он проходит мимо нее, мимо меня, но ведь я же не сплю, не притворяюсь, а кроме того, не умираю и должна бы вести себя как все, слитая с ними покорностью. И вот в какую-то секунду, вооруженный своей уверенностью, проходя мимо моей койки, мимо моей приземленности, он поворачивает голову и мы смотрим друг другу в глаза, дольше, чем секунду, соприкасаются наши взгляды — и я ничего не хочу прочитать в его глазах. Так и сижу, когда его уже нет, а они, еще стоя на коленях, тоже смотрят на меня. Я не хочу знать, кем я теперь являюсь для этих женщин, в эту минуту еще пребывающих на иной высоте, я, сидящая неподвижно, держа руки на коленях, а руки влажные, слюна терпкая, и я сижу, гордая и слабая, вот и меня коснулись в щедрости своей, и ничего я тут не изменю; я изменник, сидящий так упрямо, хотя именно меня через минуту должно постигнуть то, что мне предназначено.
Настройка инструментов к завтраку становится все громче, это конкретное музицирование, и конкретна реакция на него больничных пансионеров, это одно из местных развлечений в общей монотонии, прежде чем аккорды котлов и тарелок раздаются во всю мочь здесь, где мы к ним прислушиваемся. А передо мной возникает медсестра — так сказать, авангард — с запретом, хотя я знаю о нем, красное слово значится на листе болезни на спинке кровати. Завтрак сегодня не для меня, медсестра, стоя рядом, шутит по этому поводу о благотворном воздействии голодной диеты на фигуру, и тут же выясняется подлинная цель ее визита — шприц с уже готовым жалом, первый акт вмешательства в меня; я ложусь на живот, без протеста, с готовностью. И спрашиваю, для поддержания разговора: это что, то средство, что благодарными больными названо «Янек с придурью»? По другому поводу я уже имела возможность познакомиться с его действием, что ж, всякое в моей дамской биографии бывало, ни к чему здесь говорить, когда и почему уплывала я в беззаботном хмелю, отрезанная от боли, от инструментов между бедрами, а также заслоненная от всякой неуверенности категорическими, можно даже сказать — личными решениями. «Янек с придурью» — это большой друг в разных женских ситуациях, а также и в других хирургических случаях, он вызывает состояние эйфоричной полуневменяемости, когда помрачение вытесняет все страхи за пределы сознания — и, как после целодневного пьянства, фильм вдруг обрывается. Сестра в соответствующем настроении отвечает шуткой на мое любопытство (ага, «Янек с придурью», и вам сразу хорошо, да? это партнер что надо, жалко, всего часика на два), а потом, когда я шиплю от укола, профессионально говорит, что это долерган с атропином, действует на какие-то центры и сейчас все будет хорошо. А я про себя думаю, что она уколола меня только в зад и во что-то там еще, потому что подобное парение в небесах, это счастливое состояние из ничего, которое я уже познала, не берется исключительно из моей бренной оболочки, от которой отключили всякий прием, а является чем-то более
